Блог Ирины.

Девочек Стеффен радушно приняли в семье Армандов. Рене и Инесса свободно говорили на трех языках: французском, английском – родном языке матери – и русском, немного знали немецкий, прекрасно музицировали. У них было блестящее по тем временам образование – недаром же их воспитывала тетка-учительница. Инесса в семнадцать лет выдержала экзамен на звание домашней учительницы. Кроме того, обе сестры были не только на редкость хорошенькими, но и обладали тем непреодолимым французским шармом и обаянием, которые можно было крайне редко найти среди русских девушек.

Инесса Арманд.


И братья Арманд не устояли. Александр всерьез увлекся Инессой, а младший Борис – Рене. Конечно, сестры Стеффен были совершенно неподходящей партией для юношей из семьи Армандов: неясного происхождения, иностранки, бесприданницы, иного вероисповедания – ведь Арманды давно приняли православие, а Инесса и Рене были воспитаны в англиканской вере. Тем не менее родители молодых людей не возражали: Арманды были известны своими либеральными взглядами. В их доме с радостью принимали прогрессивно настроенную молодежь – приятелей братьев Арманд по университету, а старшее поколение охотно применяло новые методы организации труда и принципы общения с рабочими, что шло только на пользу их разветвленному предприятию. Кроме того, сам Евгений Евгеньевич полюбил Рене и Инессу, как родных дочерей, – и с радостью согласился на то, чтобы они на законных основаниях вошли в его семью.

Венчание Александра Евгеньевича Арманда и Инессы-Елизаветы Стефан (так писали ее фамилию в российских документах) состоялось в Пушкине 3 октября 1893 года. Инессе было 19 лет, ее супруг – на два года старше. Прелестная, полная жизни юная француженка и мягкий, обаятельный, благородный Александр составили прекрасную пару.

Инесса Арманд 1895 год.


Молодожены поселились в Ельдигине, одном из подмосковных имений Армандов, часто наезжали в Пушкино, выбирались в Москву – на концерты, спектакли, в гости… Но уже тогда пробудилась деятельная натура Инессы: в Ельдигине она организует школу для крестьянских детей и не только является официальным ее попечителем, но и сама преподает. Инесса живет в атмосфере всеобщей любви и уважения, в полном достатке. Но покоя в душе не было: иногда Инесса ощущала себя очень одинокой, чужой, томилась тем, что муж не может полностью разделить ее взглядов. Кроме того, она чувствовала, как постепенно ее затягивает семейная жизнь. А этого она не хотела ни в коем случае: еще в 15 лет, когда она прочла «Войну и мир» Толстого, ее поразило, как она сама пишет в более позднем письме, что «Наташа, выйдя замуж, стала самкой. Я помню, эта фраза показалась мне ужасно обидной, она била по мне, как хлыстом, и она выковала во мне твердое желание никогда не стать самкой – а остаться человеком (а сколько вокруг нас самок!)».

Тем не менее в 1894 году родился сын Александр. Через два года еще один – Федор. Потом две дочери – Инна и Варвара. С рождением первенца связан первый душевный кризис Инессы – отказ от религии. Она столкнулась с тем, что христианство запрещает женщинам шесть недель после родов посещать церковь. Хотя в юности Инесса была очень религиозна, первый же догмат, показавшийся ей нелепым и обидным, полностью разрушил всю ее веру. Так проявлялась ее максималистская натура – или все, или ничего.

Заботы о детях отнимали много времени, но жажда общественной деятельности требовала выхода. В то время для дамы, занимающей столь высокое положение, как Инесса Федоровна (в официальных документах она значилась как «жена потомственного почетного гражданина»), было только одно поле деятельности – благотворительность. И Инесса вступает в московское «Общество улучшения участи женщин», где вскоре становится одной из самых активных участниц, а в 1900 году – и председательницей.

Согласно уставу, общество боролось «с пьянством и связанным с ним развратом», занималось распространением женского образования и оказанием различной помощи нуждающимся. Но довольно быстро Инесса убедилась, что на самом деле общество занимается демагогией, – и внесла свои предложения. Она пыталась организовать при обществе воскресную школу, где и сама собиралась преподавать. Но власти школу запретили. Не были разрешены и другие ее проекты – ни народная библиотека-читальня, ни печатный орган общества.

Инесса и Александр Арманд. 1895 год.



Инесса увлеклась научной литературой – читала труды по экономике, социологии, истории… Вступила в переписку с иностранными женскими феминистическими организациями. Увлеклась социалистическими идеями – во многом под влиянием студентов, бывавших в Пушкине: друзей Бориса по университету и репетиторов младших детей. Один из них, Евгений Каммер, был связан со студенческим подпольным кружком. В 1897 году Каммер попросил Армандов спрятать в Пушкине имущество кружка – копировальные машины, листовки и брошюры. Вскоре Каммер был арестован и сослан. Его судьба очень беспокоила Инессу – она как могла помогала ему в ссылке, а затем и в эмиграции.

Постепенно Инесса все дальше отходит от своего мужа, который хоть и находится под сильным влиянием жены, но все же все меньше и меньше разделяет ее убеждения. Инесса сходится с братом мужа Владимиром – он, убежденный социал-демократ, очень близок ей и по взглядам, и по чувствам. Любовь была сильная и взаимная, ни перед кем не скрываемая: Инесса сразу призналась мужу, и Александр отпустил любимую жену с детьми. Инесса и Владимир поселились вместе в Москве, на Остоженке. Вместе с ними жил студент-медик Ваня Николаев, которому Арманды помогают в учебе. В 1903 году у Инессы и Владимира родился сын Андрей.

Александр смог не только простить измену Инессы, но и остаться ей верным другом на всю жизнь. Всегда, когда возникала необходимость, он приходил на помощь жене – давал деньги, хлопотал, заботился о детях. Их развод не был официально оформлен – видимо, из-за детей, которых они продолжали воспитывать вместе.

Может быть, на подобное развитие ситуации повлиял невероятно популярный в то время роман Чернышевского «Что делать?». Там описывается схожий случай: муж Веры Павловны, чья семейная жизнь построена на принципах товарищества, добровольно уступает любимую жену своему другу, счастливому сопернику, и даже инсценирует собственную смерть, чтобы помочь влюбленным официально соединиться, но и потом продолжает помогать им чем может.

Инессе было 28 лет, Володе – 17. Он был ученым-естественником, исследователем, у него было первоклассное образование и чувствительная душа. Он тоже попал под влияние Инессы, которая – очень тактично, но настойчиво – втянула его в свою революционную работу.

Инесса Арманд за работой.


Осенью 1903 года Инесса с детьми поехала в Швейцарию поправить здоровье. Пока дети отдыхали, Инесса штудировала труды по марксизму, политэкономии, социальным вопросам и педагогике, старалась разобраться в социал-демократических течениях. Под влиянием книги некоего Ильина «Развитие капитализма в России» Инесса примыкает к большевикам.

Ильин – один из псевдонимов лидера большевиков Владимира Ульянова, больше известного как Ленин.

Возвращаясь из Швейцарии, Инесса Федоровна провозит груз нелегальной литературы, скрытый на ее спине складками широкой накидки-тальмы. Из привезенного образуется библиотека пропагандистов при Московском комитете партии – ею заведует сама Инесса. У себя на квартире она постоянно устраивает вечера, диспуты и доклады на революционные темы.

6 февраля 1904 года в квартире Армандов производят полицейскую облаву. После недавнего теракта эсера Ивана Каляева, который бомбой убил московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича, полиция старательно чистила город от неблагонадежных элементов.

Инессу несколько месяцев гоняли по московским тюрьмам. Ее здоровье сильно ухудшилось. Отпустили Инессу только в июне – за недостаточностью улик.

Инесса Арманд.


Сразу после освобождения Инесса с головой уходит в партийную работу: в ее ведении пропаганда, организация рабочих кружков и подбор людей. Она бегает целыми днями: с Арбата в Лефортово, в Измайлово, в Заяузье. Организует рабочий кружок в Пушкине. Напряженная работа и тяжелый быт сильно отразились на ее внешности: не прежняя изящная, изысканная, одетая по последней парижской моде богатая молодая женщина, а усталая, в скромном платье, с толстой косой вместо затейливой прически. Только глаза все те же – серо-зеленые, искрящиеся, сияющие. И если первое, что поражало пришедших к ней на квартиру людей, – обилие у нее детей (даже по тем временам в семьях круга Армандов пятеро – это было немало), то потом они попадали под неодолимое обаяние самой Инессы.

В 1905 году было разрешено допускать женщин на лекции Московского университета – в качестве вольнослушательниц. Инесса тут же подала заявление на юридический факультет. Отучилась один курс – увы, учебу пришлось прекратить по не зависящим от нее обстоятельствам.

В апреле 1907 года Инессу снова арестовали – правда, быстро выпустили, – в июле арестовали снова. Инесса пришла в парткомитет железнодорожников, заседавший под вывеской «Бюро для найма прислуги». И хотя Инесса Федоровна утверждала, что пришла лишь нанять кухарку, ей не поверили.

Когда ее снимали для полицейского архива, Инесса закрыла глаза, чтобы хоть так насолить жандармам.

В Лефортовской тюрьме Инесса тоже не теряет даром времени: учит соседок по камере французскому языку и политэкономии. В конце сентября ей вынесли приговор: два года ссылки в Архангельскую губернию.

На Ярославском вокзале ее провожала вся семья Армандов во главе с Евгением Евгеньевичем и Александром.

В Архангельске Инесса сначала отсидела две недели в тюремной одиночке (а не в пересыльной тюрьме, как полагалось). Вслед за ней туда приехал Владимир Арманд – он хлопотал о разрешении Инессе остаться на жительство в Архангельске. Но даже медицинское освидетельствование, удостоверившее, что у Инессы малярия, не помогло. Ее направили в Мезень – глухой уездный городишко.

Мезень – испытанное место ссылки неугодных. Еще в конце XVI века сюда сослали протопопа Аввакума. Отвратительный климат, комары, малярия и глушь. Но властям и этого мало: Инессу хотели отправить в деревню Койда в нескольких сотнях верст севернее. Там сифилис, нет почты, часто нет даже хлеба. С трудом удается остаться в Мезени.

Владимир приехал за Инессой и сюда. Их изба сразу же становится центром колонии политссыльных. Но у Инессы все хуже со здоровьем, а от тоски у нее начинается депрессия. И тут время не проходит впустую – Инесса создает организацию социал-демократов, устраивает политические диспуты и лекции, дает уроки русского и французского.

В это время в Пушкине рабочие фабрики Армандов устраивают забастовку. Одним из лидеров был сам Александр Арманд – его арестовали, а после освобождения запретили жительство в крупных городах России. Александр уехал во Францию, взяв с собой старших сыновей. Вскоре за границу, в швейцарский санаторий, уезжает и Владимир – в Мезени у него обострился туберкулез.

Инесса в ужасе: ведь именно из-за нее Владимир поехал в Мезень. Пробыв в ссылке меньше года, она начинает готовиться к побегу.

20 октября 1908 года Инесса бежит, воспользовавшись тем, что на родину уезжали революционеры-поляки, отбывшие срок ссылки. Она смешалась с толпой провожающих, а в последнюю минуту ее спрятали в санях.

Инесса Арманд.


После побега Инесса по поддельному паспорту живет в Москве. Особо не скрывается: постоянно встречается с детьми, ходит в театры и на выставки, встречается с товарищами по партии. Узнав, что ее уже ищут в Москве, она… уезжает в Петербург – там открывается женский съезд, и ее золовка, Анна, будет принимать в нем участие. Инесса едет с Аней.

На съезд собралось около семисот делегаток – в основном так называемые «равноправки», поборницы получения равных с мужчинами прав. Была и рабочая группа – сорок пять человек, в том числе и Инесса. Она записалась в экономическую группу, но особенно ее заинтересовал вопрос «свободы любви». Об этом Инесса даже решила написать, но пока не хватало ни материала, ни времени. Отложила до лучших времен.

В начале января 1909 года из Швейцарии пришли тревожные вести: Владимиру внезапно стало хуже. Инесса, бросив все, через Финляндию едет к нему. Через две недели после ее приезда Владимир умер.

Для Инессы это был страшный удар. Она действительно очень любила Владимира, и его внезапная смерть сильно надломила ее. Она сильно похудела, подурнела, осунулась…

Чтобы забыться, Инесса переехала в Париж – поближе познакомиться с французской социалистической партией, по ее собственному признанию. Из Парижа – в Брюссель, где за год прошла университетский курс и получила степень лиценциата экономических наук. И тогда же она встретила другого Владимира, ставшего на многие годы центром ее жизни, – Ленина.

До сих пор точно неизвестно, где именно произошло их личное знакомство. Вероятно, или в Париже, куда Инесса часто заезжала из Брюсселя, или в самом Брюсселе, куда Ленин приезжал в ноябре 1909 года. Известно только, что первая встреча быстро переросла в крепкую дружбу – Инесса сразу понравилась и Владимиру Ильичу, и Надежде Константиновне. Как писала Крупская, «в доме светлело, когда Инесса приходила». Постепенно Инесса становится тенью четы Ульяновых – секретарем, переводчиком, домоправительницей, ближайшим другом. Осенью 1910 года Инесса переезжает в Париж – поближе к Ульяновым. Она посещает лекции в Сорбонне, активно ведет партийную работу, собирает вокруг себя единомышленников. Люди сами тянулись к ней. Инесса была неординарной женщиной. Может быть, и не красавица в строгом смысле слова – у нее были правильные черты лица, густые пепельные волосы, стройная фигура и необыкновенные, лучистые зеленые глаза, но лицо немного портил слишком длинный нос, похожий на птичий клюв. Однако ее непреодолимое обаяние, тот свет, который от нее исходил, ее энергичность, доброжелательность и умение радоваться жизни покоряли всех. Про Инессу шутили, что ее надо включить в учебники по диамату – как образец единства формы и содержания.

По просьбе Ленина Инесса принимает участие в VIII Международном социалистическом конгрессе, который проходил в Копенгагене в начале сентября 1910 года. С этого началось ее участие в международной деятельности партии. Скоро она стала практически незаменимой: свободно владевшая четырьмя языками и обладавшая неплохим литературным стилем, а главное, фантастической работоспособностью, Инесса ведет обширнейшую переписку с заграничными большевистскими группами, усиленно переводит, завязывает личные связи с французскими социалистами. В 1911 году она – один из главных организаторов партийной большевистской школы в Лонжюмо. Там было восемнадцать учеников со всей России, среди преподавателей школы – Николай Семашко, Анатолий Луначарский и, конечно же, Инесса и сам Ленин.

Другая видная большевичка, Александра Коллонтай, тоже горела желанием работать в школе. Но ей отказали – все преподавательские места были заняты. Оказалось занято и другое место, на которое претендовала Коллонтай, – ближайшей соратницы вождя. Как ни старалась Александра Михайловна «оттереть» Инессу от Ленина, у нее ничего не вышло – только обострились отношения с Ульяновыми. В отместку Коллонтай начала усиленно распространять сплетню о более чем близких отношениях Инессы и Владимира Ильича.

Отношения их действительно стали очень тесными. По слухам, именно в Лонжюмо у них начался бурный роман. Вроде бы даже гордая Надежда Константиновна просила мужа отпустить ее, а Владимир Ильич не согласился: он слишком ценил в ней преданного сотрудника и верного друга. И отношения с Инессой постепенно стали только деловыми.

По другим данным, никакого романа не было и быть не могло. Ленин всегда был мало подвержен чувствам, а Инесса, только что потерявшая обожаемого Владимира, вряд ли смогла бы так быстро предать его память. Для нее Ленин был вождем, идейным учителем, которому она доверяла во всем, но не более того. Кроме того, она и Крупская всю жизнь были близкими подругами, а жившая с Ульяновыми мать Надежды Константиновны, Елизавета Васильевна, очень любила Инессу – кстати, Коллонтай она явно недолюбливала. Столь близкие отношения вождя и его ближайшей помощницы тогда легко объясняли партийной необходимостью, единством интересов и общей работой.

После VI Всероссийской конференции РСДРП в Праге Инесса стала секретарем Комитета заграничных организаций большевистской партии. Работы все прибавлялось: помимо переписки и переводческой деятельности, Инесса принимала участие во множестве съездов и собраний. Главным ее делом была пропаганда и распространение ленинских идей среди заграничных большевиков. А весной 1912 года Инесса по поручению Ленина едет в Россию: у нее паспорт на имя польской крестьянки Франциски Казимировны Янкевич и задание восстановить недавно разгромленную петербургскую партийную ячейку. Через Краков, куда перебрался Ленин, Люблин и Харьков Инесса попадает в Петербург. Ее поездка сопряжена с огромнейшим риском провала – Инессу до сих пор ищут за побег из ссылки, но Ленина это не останавливает: если дело требует, делу приносятся любые жертвы.

Инессе удалось продержаться всего два с небольшим месяца. И все это время она – больная, без денег, не имея возможности связаться с родными – занята партийной работой. Ее арестовали 14 сентября 1912 года. Сдал ее провокатор.

Александр Арманд тут же начинает хлопотать о ее освобождении. Весной 1913 года Инессу соглашаются отпустить под залог в 5400 рублей – по тем временам сумма неимоверных размеров. И, прекрасно зная, что деньги пропадут (Инесса предупредила, что при первой же возможности она снова уедет за границу), Александр Арманд вносит залог за жену.

Инесса Арманд с детьми.


Весну и лето Инесса проводит с семьей на Волге. Ей надо поправить здоровье, она наслаждается возможностью наконец-то побыть с детьми. Но уже в августе она уезжает – через Финляндию в Стокгольм, а затем в Галицию.

Под Краковом, Ленин проводит Августовское (Летнее) совещание ЦК партии (на самом деле совещание проходило в сентябре; Летним оно было названо для конспирации). Инессе очень понравилось в Кракове. Она собиралась выписать сюда детей, подыскивала квартиру. Но партийная необходимость потребовала переезда Инессы в Париж.

В Париже Инесса вместе с большевичкой Людмилой Сталь организуют новый печатный орган для русских женщин – «Работница». В редколлегию вошли также Крупская, сестра Ленина Анна Ульянова-Елизарова и несколько других виднейших большевичек. Часть редакции была в Петербурге, часть – за границей, в Париже и Кракове. Первый номер вышел в феврале 1914 года, потом удалось выпустить еще шесть, из которых три были конфискованы. На восьмом номере журнал закрыли.

Лето 1914 года Инесса проводит в Ловране, курорте на юге Адриатического моря, – ее здоровье совсем расстроилось. Туда к ней приезжают дети – четверо из пятерых. Наконец Инесса может спокойно отдохнуть в кругу семьи. Но Ленин требует ее участия в Брюссельском совещании II Интернационала. Инесса как может отнекивается, но потом уступает. Спорить с Лениным было невозможно.

После Брюсселя Инесса вновь собирается в Россию, но помешала война. С огромным трудом Инессе удается отправить детей домой, в Россию – через Италию в Англию, а оттуда в Архангельск. Сама Инесса остается в Берне, вместе с Лениным и Крупской. Последующие три года Инесса усиленно работает под руководством Ленина: принимает участие во многих конференциях и собраниях, делает переводы, занимается журналистикой под псевдонимом Елена Блонина (в память о долгих прогулках в окрестностях Кракова; блонь по-польски – луг).

В марте 1915 года состоялась организованная Инессой и Кларой Цеткин Международная конференция женщин-социалисток. Чтобы обмануть цензуру, вся переписка велась будто бы о готовящейся свадьбе. Через несколько дней – Международная конференция социалистической молодежи. На обеих конференциях столкнулись две точки зрения: пацифистская, требующая немедленного мира, и выдвинутая Лениным идея о превращении империалистической войны в гражданскую. Неудивительно, что ленинская позиция не нашла сторонников: от войны, какой бы она ни была, люди уже успели устать. Инесса со всем свойственным ей жаром отстаивала идеи Ленина, но и она не смогла привлечь делегатов на его сторону.

В начале 1915 года Инесса по очередному фальшивому паспорту – на этот раз на имя Софьи Поповой, дочери майора в отставке, – приезжает в Париж с новыми ленинскими поручениями, оттуда – в Швейцарию, где в городке Кинтале проходит II Международная конференция социалистов. Там Инесса снова захотела написать книгу о «женском вопросе», семье и свободе любви. План статьи она посылает Ленину – и нарывается на резкую отповедь. Взгляды Инессы Владимир Ильич назвал буржуазными, тезисы разбил в пух и прах. И Инесса, которая многие годы слепо подчинялась воле Ленина, не смогла ему возразить. Книга так и не была написана.

По некоторым сведениям, в этом виновата Александра Коллонтай. К этому времени она полностью восстановила свои отношения с Лениным и сумела завоевать себе репутацию главного эксперта в женском вопросе. Многие идеи, высказанные Инессой, присутствуют и у Коллонтай – но если ей Владимир Ильич готов был простить мысли о свободе отношений и любви, то выслушать подобное от преданной Инессы было для него невозможно. Коллонтай смогла получить от Ленина исключительное право рассуждать на эту тему.

После Февральской революции Ленин и его ближайшие соратники рвутся в Россию. Возникают и один за другим отбрасываются планы возвращения. Власти Англии, а затем и Франции отказываются их пропустить. Наиболее реальным оказывается возвращение через Германию – Ленин готов принять помощь врага России, лишь бы попасть на родину. Представители французских, немецких, польских и швейцарских социалистов особым протоколом одобряют этот план: «Полагаем, что наши русские единомышленники не только вправе, но обязаны воспользоваться представившимся им случаем проезда в Россию».

В запломбированном вагоне Ленин, Крупская, Арманд и их соратники прибыли в Петроград ночью 3 (16) апреля 1917 года. Ленин с броневика призвал толпу к социалистической революции, затем митинг продолжился у дворца Матильды Кшесинской.

Вскоре Инесса поехала в Москву – к детям. Кроме того, в Москве тоже хватало дел, а кто лучше Инессы мог распространить там ленинские идеи? Она снова организует курсы по подготовке агитаторов, постоянно выступает перед рабочими с лекциями и докладами, организует Советы депутатов по всей Москве. Когда в июне 1917 года были выборы в московскую Думу, Инесса была избрана депутатом по списку большевиков.

Она вошла и в состав Исполнительной комиссии Московского комитета партии. В то же время она – по прямому ленинскому указанию – начинает выпускать журнал «Жизнь работницы». Удалось издать всего два номера.

Осенью младший сын Инессы Андрей сильно заболел: ему угрожал туберкулез. Инесса, с трудом получив отпуск, увезла его на юг. Вернулась она в самый разгар октябрьских боев – не смогла усидеть на месте. Прямо с вокзала, оставив сына встречавшим их родным, Инесса отправилась в Московский окружной комитет партии.

После победы революции Инесса получает множество партийных постов. Она, по сути, стала влиятельнейшей женщиной России. Но почивать на лаврах нет времени: она работает по двадцать часов в сутки. Весной 1918 года она берется за организацию школы советско-партийной работы: составляет программу, находит помещение, подбирает преподавателей, преподает и сама. Тогда же она стала председателем Московского губернского совета народного хозяйства. И организует Всероссийский съезд работниц и крестьянок, две подготовительные конференции в Москве. В марте 1919 года ее послали в командировку во Францию – по линии Красного Креста; задачей делегации было обеспечить возврат на родину русских военнопленных и интернированных. С первой партией пленных на родину отправили и саму делегацию.

Каторжная работа в тяжелейших условиях – не было света, тепла, не хватало еды – подорвала ее здоровье. В феврале 1920 года Инесса окончательно слегла. Ленин трогательно заботится о ней, постоянно шлет записки с вопросами о здоровье и указаниями, как лечиться. Но выздоровление шло очень трудно: организм Инессы был сильно истощен. Ленин предложил ей уехать на лечение; Инессе хотелось за границу, в родную Францию – но Владимир Ильич, боясь, что там ее немедленно арестуют, посоветовал ей поехать на Кавказ, под крыло к Серго Орджоникидзе. После долгих уговоров Инесса согласилась. 22 августа 1920 года она приехала в Кисловодск.

Ленин написал в Управление курортами и санаториями Кавказа письмо с просьбой создать Инессе и ее больному сыну наилучшие условия, а Орджоникидзе он поручил лично проследить за безопасностью и устройством Инессы. В то время на Кавказе было неспокойно.

Она приехала очень уставшая, разбитая, исхудавшая – в ней с трудом можно было узнать прежнюю, полную жизни Инессу. Ее утомляли люди, она старалась быть в одиночестве. По вечерам оставалась в своей комнате, в полной темноте – лампы у нее не было. Не было и подушки, питание было весьма скромное, медицинское обслуживание почти отсутствовало. Но и в таких условиях Инесса начинает поправляться.

Когда над Кисловодском нависла угроза окружения, отдыхающих решили эвакуировать. Инесса организовывала погрузку людей, намереваясь оставаться в Кисловодске до последнего. Ей пригрозили: если товарищ Инесса не уедет добровольно, прибегнут к помощи красноармейцев. Она подчинилась. Эшелон был направлен в Нальчик. В пути Инесса заботилась о больных, добывала на станциях продукты и лекарства. На узловой станции Беслан поезд застрял: дороги были забиты беженцами. Наконец эшелон прибыл в Нальчик. Инесса с товарищами осмотрели город, были на собрании местных коммунистов. Ночью Инессе стало плохо. Она, не желая беспокоить соседей, терпела до утра. Двое суток она пролежала в больнице. В полночь 23 сентября Инесса потеряла сознание и к утру умерла.

Стоянка в Беслане оказалась для Инессы роковой: там она заразилась холерой.

С поезда тело Инессы перевезли в Дом союзов. Ленин плелся за ее гробом, опираясь на руку Надежды Константиновны. На следующий день ее похоронили у Кремлевской стены. По воспоминаниям Александры Коллонтай, «Ленина невозможно было узнать. Он шел с закрытыми глазами, и казалось – вот-вот упадет».

По свидетельству многих, смерть Инессы сильно подкосила Владимира Ильича, во многом ускорив его смерть. Он успел распорядиться, чтобы всех детей Инессы привезли в Россию, – но их к умирающему Ленину не пустили. После его смерти Крупская принимала активное участие в их судьбе.

Инесса Арманд.


В последние годы много обсуждался вопрос – был ли роман у Инессы Арманд и Владимира Ленина и как далеко он зашел. Даже говорили, что у Инессы был от Ленина ребенок – сын, по имени Александр Стеффен, который то ли похоронен в Швейцарии, то ли до сих пор живет в Берлине. Весь клан Армандов – дети, обожавшие мать, и родственники ее мужа – отрицают наличие романтических отношений между Инессой и Лениным, такое же мнение отстаивают французские коммунисты, свято чтящие ее память. А родная сестра Инессы Рене Федоровна до конца своих дней не произносила и не хотела слышать имени сестры…

Она оставила о себе светлую память, которую нельзя затемнить нескромными вопросами. Есть тайны, которым суждено остаться нераскрытыми. В их числе – и тайна Инессы. Тайна ее обаяния, тайна ее жизни, тайна ее памяти…

Вульф Виталий Яковлевич.

Мама умерла 1920-м. Зимой. От тифа. Семья купцов исчезла еще раньше. В доме Донских поселилось много крестьянских семей. Вот от них и заразилась мама. После её смерти Игорь оказался на улице. Схоронив мать, домой он так и не вернулся. Да и дом стал чужим. В их комнате сразу поселилась еще одна большая украинская семья, приехавшая откуда-то из-под Таганрога. Из дома исчезли иконы, занавески, мебель, книги. А главное пропали птицы. Дом замолчал… Пропал свет. Все стало грустным, блеклым, хмурым. Закончилось детство.

Сотрудник милиции.


Почти два долгих года Игорь бродяжничал. Беспризорничал с такими же сиротами как он сам. До тех пор пока не повстречал товарища Николая. Николай был милиционером. Он встретил мальчишку возле железнодорожных мастерских, где Игорь вместе с друзьями грелся, спасаясь от ростовских морозов. Милиционер собрал озябших беспризорников в теплой будке сторожа-путейца рядом с угольным складом. В будке был самовар, и страж порядка перво-наперво напоил ребят чаем. За чаем он рассказал свою историю. Сам бывший каторжанин и ростовский налетчик. Но с приходом новой власти стал на сторону революции. «Революция – значит справедливость. У всех будет всего поровну. Отменим деньги, тюрьмы», - рассказывал Николай чудные вещи – «болезни победим, люди от тифа умирать не будут, вас грамоте выучим». Вот тогда и захотел мальчишка стать таким же как товарищ Николай, милиционером в белом кителе с револьвером на одном боку и с шашкой на другом. Захотел он бороться за справедливость, за то, что бы люди от тифа не умирали.

Игорь позволил отвезти себя в детский дом на Богатяновке. Там начал постепенно вспоминать грамоту, счет, все чему когда-то учила мама. Часто в гостях у ребят бывал Николай. Рассказывал о борьбе с преступниками, бандитами, спекулянтами. Вместе они мечтали о счастливом времени равенства и справедливости. Мальчик поделился с Николаем своей заветной мечтой стать, как и он, милиционером. Старший товарищ улыбнулся, сказав, что скоро с преступностью будет покончено и профессия милиционер исчезнет. Но французской борьбой посоветовал заниматься усиленно. В детском доме был тренер, который учил детвору этому виду спорта. Ребята его просто обожали…

Групповое фото сотрудников довоенной милиции.


В 1928-м Игорь вступил в ряды Ростовской милиции. Преступность не исчезла к тому времени. Исчез товарищ Николай. Много бандитов, налетчиков он переловил, был одним из лучших сыщиков, но в 26-м году пропал, словно и не было его никогда. В милиции о исчезновении Николая предпочитали не говорить, обходя эту тему стороной. Но на смену Николаю уже начинали приходить его воспитанники из числа сирот, бывших беспризорных, детдомовцев. Советская власть была для них всем. Милиция – стала их семьей. Старшие товарищи, наставники заменили отцов. Коллеги по работе становились братьями. Война с преступностью велась жестко и беспощадно. И к середине 30-х годов Ростов–на–Дону вновь обретал светлые краски, гостеприимного, спокойного, красивого южного города. Молодежь работала, училась, занималась спортом, ходила в парки на танцы. У Игоря была своя просторная комната в коммунальной квартире. И в этой комнате жили канарейки.

Постовой.


В то утро, когда началась Великая Отечественная, птицы в комнате Игоря не пели, а как-то взволнованно возились в своих клетках и тревожно чирикали. С приходом войны жизнь ростовской милиции, как и жизнь каждого Советского гражданина, изменилась. Ночи без сна, тревожные сводки с фронта, слухи, рост цен, спекулянты, дезертиры… всего и не перечислить. День за днем летело лето. Кровавое лето 1941-го. И неожиданно для всего Ростова, осенью немцы оказались под Мариуполем, практически с ходу захватив этот большой город. Информация о том, что Мариуполь захвачен молнией разнеслось по всему горотделу милиции. Игорь в это время находился у себя в кабинете участковых уполномоченных, инструктируя молодых сотрудников. По службе ему много раз приходилось ездить в Мариуполь. Лихой милицейский водитель Серега довозил туда Игоря за несколько часов. Многие в горотделе понимали, что через сутки, преследуя отступающие войска, немец может быть в Таганроге, а еще через день войти в Ростов. Война, казавшаяся такой далекой, пришла на порог дома. И еще, общаясь со своим соседом, майором Ростовского Гарнизона, Игорь знал, что у Красной Армии практически нет боеспособных частей, способных остановить фашистов на подступах к городу. Горотдел начал срочно формировать сводный отряд сотрудников для отправки на защиту Таганрога. В эту группу вошли и несколько участковых, знакомых Игоря по довоенной работе. В течение суток сводный отряд Ростовской милиции был сформирован, вооружен и на машинах отправлен под Таганрог. Больше этих ребят в Ростове не видели. Говорили, что все они, вместе с Таганрогским отрядом милиции погибли на реке Миус, приняв на себя первый удар гитлеровцев. Погибли под гусеницами танков.

В последующие дни Игорь наблюдал, как в спешке от Лендворца уходили в бой батальоны 339-й Ростовской дивизии, как покидали город курсанты, с песней отправляясь на фронт. Мимо него на полных парах мчались к Таганрогу эшелоны 31-й Сталинградской дивизии. По слухам, они должны были идти на помощь Москве, но Сталин лично распорядился бросить «Сталинградцев» на защиту Ростова. В самом же городе жителей начали мобилизовывать на возведение противотанковых рвов, рытье окопов. Но чувствовалось, что Ростовчане уверенны «враг не войдет в их город».

Наступил холодный ноябрь 41-го. Шли дожди. Пронизывающий ветер гулял по ростовским пустынным улицам. Игорь знал, как тяжело приходится Красной Армии в окопах у стен Ростова. Возросло количество дезертиров, те, кто позорно бежал, бросив свое оружие. Бежал в надежде спрятаться, отсидеться у себя дома. Затеряться в частном секторе Бербервки, Нахаловки, Нахичевани. В составе летучего отряда, совместно с сотрудниками отдела НКВД он занимался поимкой таких беглецов.

Запомнился один из таких дезертиров, пулеметчик Краснодарской дивизии, решивший затаится в чулане у своего брата в Нахаловке. Соседи проявили бдительность и Аким, так звали предателя, был пойман. Отец троих детей, ровесник Игоря, он плакал и хватал милиционеров за руки. Дезертир понимал, что суд над ним будет быстрый. Бойцам отряда даже стало жаль его. Жалко и непонятно, как мог бросить этот человек пулемет, вместо того, чтобы до последней капли крови защищать свою страну, своих детей. Аким кричал, что остался без патронов, вокруг не было ни одного командира и комиссара, а впереди на них катились вражеские танки… Вот и не выдержали - бежали. И было это под Синявской, в 30-ти км от Ростова.

Кроме дезертиров милиции приходилось бороться со спекулянтами, паникерами, провокаторами. Игорь редко появлялся у себя в квартире. Приходил лишь затем, чтобы покормить своих канареек. Желтые любимцы радовались каждому появлению хозяина, встречая его веселым щебетом. Счастлив был и он, слушая это радостное пение, представляя, что война кончится в следующем году, Красная армия погонит гадов от Ростова, как в 1918-м и вновь наступит светлая мирная жизнь. И вот тогда-то можно будет заводить семью, детей… Но такие приятные минуты выдавались все реже и реже…

За все время службы Игорю всего лишь несколько раз приходилось применять боевое оружие. И всякий раз его выстрелы уходили куда-то в темноту, в стены домов, в булыжник мостовых. Он стрелял второпях, набегу, вместе с товарищами задерживая преступников. Но близко, в упор, глядя в глаза врагу, стрелять не приходилось.
Может быть поэтому бой, который произошел 20-го ноября 1941-го недалеко от Лендворца стал для милиционера настоящим испытанием, моментом истины.

Рядом с паровозоремонтными мастерскими у трамвайных путей еще с ранней осени образовалась стихийная барахолка. Народ выменивал друг у друга керосин, продукты, мыло, одежду, обувь. Но к Игорю в этот день поступила информация от железнодорожников, что появились на толкучке и немецкие товары, а также одежда явно снятая с убитых красноармейцев – шинели, ватники, шапки, измазанные кровью. Милиционер отправился на барахолку, чтобы задержать мародеров.

Еще на подходе к рынку Игорь услышал беспорядочную стрельбу. Стреляли откуда-то с западной части поселка. Он решил выяснить, что происходит и ускорил шаг в сторону выстрелов. В нескольких километрах от Лендворца шел настоящий бой. Несколько раз рванули гранаты, резали воздух и звуки автоматных очередей. Только выстрелы эти были из немецких автоматов. Игорь знал, что ППД и ППШ стреляют по-другому.

Внезапно совсем рядом милиционер услышал шум приближающегося тяжелого мотоцикла. И через мгновение к нему навстречу действительно вывернул мотоцикл с коляской. За рулем его сидел боец в темно-зеленом кожаном плаще, на лице были большие мотоциклетные очки, а на голове немецкая каска. В люльке за пулеметом, сидел солдат в необычной пятнистой куртке и такой же каске… «Немцы!» - вспышкой пронеслось в голове у Игоря – «Откуда? Почему? Что делать?». Он на мгновение застыл в растерянности. Фашисты тоже остановились, не доехав шагов десять до милиционера. Они с интересом разглядывали Игоря, все-таки форма у него не была похожа на красноармейскую. Это вызвало явное любопытство вражеских солдат. Вокруг было много людей и все замерли в ожидании того, что сейчас произойдет. Казалось воздух и тот застыл…

Секунды казались вечностью, но решение было принято – «Хальт!» - вспоминая немецкие фразы, милиционер поднял левую руку, доставая правой рукой свой ТТ.- «Ханде хох», - все громче командным голосом призывал он к сдаче. Фашист, который был за рулем вдруг засмеялся и начал снимать очки с лица, силясь разглядеть удивительного смельчака. «Ханде хох, бросай оружие», - повторил Игорь, сделав еще несколько шагов к мотоциклу и направляя на фашистов пистолет. В этот момент тот, что сидел в люльке не целясь нажал на спусковой крючок своего пулемета. Кажется сердце в груди Игоря остановилось, сжалось в этот момент… Но выстрелов из пулемета не последовало. Хваленое немецкое оружие дало сбой. Может патрон перекосило в патроннике, а может осечка… Он стрелял из своего ТТ как в тире. Первая пуля в пулеметчика, точно в глаз, вторая догнала первую, превратив лицо фашиста в кашу. Третий выстрел в грудь водителю, четвертый в голову. Остальные достались третьему фашисту, который успел выпрыгнуть из своего сиденья. Игорь машинально достал из кобуры и вставил в пистолет запасную обойму. У ног его в крови лежали тела трех врагов. Он не обратил внимания на причудливые судороги агонизирующих немцев. В его любимый город, в его дом пришла война…

Бойцы сводного отряда.



Игорь завел вражеский мотоцикл, сложил туда все оружие, документы, жетоны фашистов и поехал в горотдел на Красноармейскую, доложить о инциденте.
Он не доехал. Уже на переезде через железнодорожное полотно его обстреляли из автоматов. Мотоцикл заглох. Игорь, потеряв фуражку, отстреливаясь, петляя, побежал в сторону вокзала. Затем был бой у реки Темерник, в котором он уложил еще двоих гитлеровцев. Присоединившись к отряду ростовских милиционеров и курсантов Новочеркасской школы милиции, Игорь, держа в руках трофейный карабин, сражался, обороняя от врага железнодорожный мост через реку Дон. В этом бою его тяжело ранило осколком мины. Последняя мысль Игоря была о том, что канарейки в его комнате могут погибнуть без еды…

Возможно, поэтому Игорь выжил. Провалявшись в госпитале в Батайске, он в марте 42-го вернулся в Ростов. Впереди было страшное лето 42-го…

Сергей Гапонов. Автопортрет. 2015-2018 гг.

Сергей Гапонов. Саланг. 2015 год.

Сергей Гапонов. Разведка, привал. 2016 год.

Сергей Гапонов. Разведка. 2016 год.

Сергей Гапонов. Командующий. 2015 год.

Сергей Гапонов. Скорбь. 2015 год.

Сергей Гапонов. Афганский синдром. 2015 год.

Сергей Гапонов. Скорбящая мать. 2015 год.

Сергей Гапонов. Ветеран. 2015 год.

Сергей Гапонов. Герой Сталинграда. 2017 год.

Друзей не было, помощи не было, деньги подходили к концу. Тогда Евангелия – с редкой прозорливостью – сделала ставку на младшую дочь. Мария превосходно пела, мгновенно запоминала любую мелодию и могла часами подпевать радиоисполнителям. Если отдать ее учиться – со временем она может начать неплохо зарабатывать. И Марию отдали в Афинскую консерваторию.

Юная Мария Каллас.


Мнения самой Марии никто не спрашивал. Ее отношения с матерью всегда были крайне натянутыми – Мария прекрасно знала, что мать родила ее только затем, чтобы заглушить тоску по любимому сыну, умершему в раннем возрасте. Жить с пониманием того, что живешь «за кого-то», было нелегко; кроме того, Мария ясно видела, что, заботясь о ее карьере, мать только тешит свое самолюбие и пытается хорошо вложить деньги. Ко всему прочему, Мария очень любила оставшегося в Америке отца и тяжело перенесла переезд. Она выросла застенчивой, неуклюжей и толстой – пытаясь хоть как-то снять напряжение и компенсировать себе отсутствие любви в семье, Мария слишком много ела. Чувство неуверенности в себе, зародившееся в детстве, преследовало потом Марию все жизнь.

В консерватории Мария попала в класс к замечательному педагогу Эльвире де Идальго, специалисту по пению бельканто. Она не просто научила Каллас правильно петь; она приложила все силы к тому, чтобы гадкий утенок Мария научился превращаться на сцене в прекрасного лебедя. Позднее Мария признавалась: «За всю мою подготовку и за все мое художественное воспитание как актрисы и как человека я обязана Эльвире де Идальго».

Эльвира полюбила Марию, как родную дочь. Она научила ее всему, что знала, приложив множество усилий к тому, чтобы развить и укрепить певческий дар Марии, обучила ее основам драматического мастерства. Мария занималась часами, стараясь своим упорством и прилежанием отблагодарить Эльвиру за заботу и любовь. Пение стало для нее смыслом жизни, единственной радостью и главной наградой. Когда шла война, Мария зарабатывала пением – солдаты делились с ней пайками, и этими солдатскими пайками питалась вся семья Каллас.

В шестнадцать лет Мария Каллас выиграла свой первый приз – она победила в конкурсе среди выпускников консерватории. Эльвира де Идальго выхлопотала любимой ученице место в Афинском оперном театре, где Каллас вскоре впервые вышла на сцену, исполнив партию Сантуццы в опере Пьетро Масканьи «Сельская честь». Критика с восторгом приветствовала появление в театре новой солистки, называя ее новой звездой; естественно, после такого громкого дебюта Марии пришлось сполна изведать, что такое зависть актрис. Как только ей ни мешали, какие только интриги ни плелись в Афинской опере, только чтобы не дать Каллас пробиться вверх! Дело, как всегда, спас случай. Однажды заболела исполнительница главной партии в опере Джакомо Пуччини «Тоска», и администрация театра предложила Каллас заменить ее. Когда об этом узнала сама заболевшая, она отправила своего мужа, известного взрывным характером, в театр, велев ему любым способом помешать Марии Каллас выйти на сцену. В итоге Тоска пела с наливающимся под глазом синяком, но на таком душевном подъеме, с такой страстью и мастерством, что зал буквально рухнул к ногам молодой певицы.

Мария Каллас.


Однако Мария быстро поняла, что спокойно петь ей в Афинах не дадут. В 1944 году она для начала решила уехать в США, чтобы попробовать сделать карьеру там, но начинающей певицей с одной удачной партией там никто не заинтересовался. Правда, один итальянский импресарио предложил Марии контракт в Вероне, и та согласилась. Ее дебют состоялся 2 августа 1947 года в опере Амилькаре Понкьелли «Джоконда». Голос Каллас, великолепное сопрано редкой силы и широкого диапазона, ее несомненный драматический дар и яркая индивидуальность привели критику и публику в восторг. Тут же посыпались новые предложения; Каллас прочили блестящее будущее. За четыре года Мария Каллас исполнила главные партии в операх Пуччини и Верди, Вагнера и Беллини; ее репертуар был разнообразен, а исполнение неизменно превосходным. Слава Марии Каллас росла на глазах – и это несмотря на то, что она по-прежнему была очень полной, к тому же обладала массой дурных привычек, например, грызла ногти.

Мария Каллас.


У молодой примадонны появились поклонники, самым настойчивым из которых оказался итальянский промышленник, миллионер и большой любитель оперы Джованни Баттиста Менегини. Он был старше Марии на тридцать лет и к тому же закоренелый холостяк, но Мария – талантливая, обаятельная и страстная, – покорила его сердце. Возможно, что Менегини, как любой хороший делец, понимал: Мария способна заработать миллионы. Он пошел на штурм по всем правилам: цветы, подарки, ужины в ресторанах и долгие совместные прогулки по романтическим улочкам Вероны. Мария чувствовала себя в его обществе на редкость хорошо: ей, с детства лишенной отца, очень не хватало рядом такого мужчины, как Менегини: опытного, надежного, способного защитить и ободрить. В одном из интервью она заявила: «Я поняла, что это тот человек, которого я ищу, уже через пять минут после нашего знакомства. Если бы Баттиста захотел, я тут же без всякого сожаления оставила бы музыку. В жизни женщины любовь значительно важнее, чем любой профессиональный триумф». Их роман продолжался два года, пока однажды Мария – девушка весьма серьезная и воспитанная в самых суровых традициях – не заявила ему: «Нас всюду видят вместе. Ты меня компрометируешь. Ты должен или жениться на мне, или перестать за мной ухаживать».

Мария Каллас.


Менегини решился. Все приготовления к свадьбе заняли у него несколько часов: сообщить родственникам, купить для Марии нарядное платье и договориться со знакомым священником. 21 апреля 1949 года Мария и Баттиста обвенчались в церкви Святого Филиппа. Свидетелей для церемонии нашли прямо на улице, они же были единственными гостями. И семья жениха, и мать невесты не одобрили этого брака. Евангелия была против того, что ее Мария выходит замуж не за грека, да к тому же вдвое старше ее, а Менегини считали, что Мария выходит замуж только из-за денег Баттисты. Кроме того, они опасались, что, женившись, он забросит семейное дело.

Мария Каллас и Джованни Батиста Менегини.


Родственники оказались правы: женившись на Марии, Баттиста все свои силы отдал заботам о ее карьере. Он стал для Марии не только мужем, но и отцом, менеджером, психоаналитиком и имиджмейкером. Он баловал свою жену, как любимого ребенка, и взял на себя все проблемы, связанные с организацией ее концертов, предоставив ей возможность целиком отдаться любимому делу – пению.

Мария Каллас.


Супруги поселились в Милане. Мария с удовольствием осваивала новую для себя роль жены, обустраивая свой дом и муштруя прислугу. Обстановка в доме с головой выдавала все ее комплексы, уходящие корнями в нищее детство: мебель в завитушках, громоздкая позолота, обои в ангелочках с пышными цветочными гирляндами и прочие составляющие роскошной жизни – как ее понимают те, кто недавно разбогател.

Мария Каллас.


Режиссер Франко Дзефирелли был шокирован безвкусной обстановкой дома супругов Менегини, но Каллас была там счастлива. Баттиста ни в чем не мог ей отказать, и Мария тратила деньги, не считая. Менегини привил ей вкус к дорогой одежде и обуви, сшитой на заказ; такой обуви у Марии было 150 пар. Ее гардеробы ломились от платьев, а число головных уборов – от простых шляпок до совершенно немыслимых сооружений – превысило три сотни. Говорили, что у Марии Каллас был специальный парикмахер, который, следуя любому ее капризу, менял ей прическу. Под настроение Мария любила перекрашивать волосы, испробовав все мыслимые и немыслимые оттенки. При всем при этом Мария продолжала много работать. В 1951 году Каллас заключила контракт с известнейшим итальянским оперным театром «Ла Скала». Поначалу Мария делила свое звание примадонны «Ла Скала» с Ренатой Тибальди; но вскоре, обретя популярность и признание критики, Каллас поставила руководство театра перед выбором: или контракт с Тибальди разрывают, или уходит сама Каллас. Взвесив все «за» и «против», руководство выбрало Каллас – она была моложе, талантливее и больше нравилась публике. И не проиграло: в жизни театра началась новая эпоха, которая по праву называется эпохой Каллас. Она привлекала в театр лучших певцов и дирижеров; для нее ставились оперы, уже десятилетиями не шедшие на оперных сценах – «Альцеста» Глюка, «Весталка» Спонтини, «Орфей и Эвридика» Гайдна, «Медея» Керубини, «Анна Болейн» Доницетти… Мария, в совершенстве владевшая необходимой для таких партий техникой бельканто, буквально возродила их из забытья, а партии в этих операх стали признанными вершинами в ее творчестве. Публика была готова носить Марию на руках, выгодные контракты сыпались один за другим.

Мария Каллас и Джованни Батиста Менегини.


Каллас всю себя отдавала пению, стремясь довести любую партию, любой жест до совершенства. «Я помешана на совершенствовании», – любила повторять она. Чтобы больше соответствовать своим ролям, в 1954 году Мария Каллас совершила настоящий подвиг – за несколько месяцев она похудела со ста килограммов до шестидесяти, превратившись из классической оперной певицы с габаритами афишной тумбы в красивую, стройную женщину. Что ей для этого пришлось сделать, неизвестно: говорили и про курс радикального голодания, и про некие чудодейственные таблетки, и даже про то, что Марии пришлось заразить себя глистами. На радостях Мария полностью сменила гардероб, скупив нарядов на несколько магазинов.

В своем новом облике она как нельзя лучше соответствовала своим героиням – Норме, Медее, Анне Болейн, Лючии… Слава ее давно уже вышла за пределы Европы; Мария Каллас много гастролировала, и зрители по всему миру имели возможность насладиться ее голосом и лично убедиться в правдивости всех титулов, которыми ее награждала щедрая на пышные эпитеты итальянская пресса: «непревзойденная», «неподражаемая», «божественная».. Теперь ее так называли в парижской Гранд-Опера, лондонском Ковент-Гардене и нью-йоркской Метрополитен-Опера. Всеми вопросами, связанными с контрактами, гостиницами, билетами и прочим, занимался Менегини. Когда он не мог сопровождать Марию в поездках, он звонил ей каждый день, требуя отчета обо всем – как идут репетиции, что сказала критика после выступлений, нравится ли ей гостиница и какого цвета платья она себе купила. А она писала ему подробнейшие письма и отправляла местные газеты с рецензиями.

Мария Каллас и Джованни Батиста Менегини.


Их брак был образцом счастливой стабильности, где было все – взаимное уважение, надежность, верность, чувство защищенности, общее дело и деньги. Не было только детей – сначала Мария очень хотела ребенка, но Менегини не разрешал ей беременеть, опасаясь за ее карьеру, а потом она сама оставила эту идею. Жизнь была расписана по минутам на много месяцев вперед: репетиции, гастроли, выступления, переезды… Казалось, ничто не может нарушить этот прекрасно отлаженный механизм – даже то, что после резкого похудения у Марии начали сдавать нервы. Она стала раздражительной, устраивала скандалы по пустякам – например, могла закатить прислуге скандал из-за того, что продукты в холодильнике стоят не на той полке, на которой она привыкла. Мария постоянно ссорилась с администрацией театров и партнерами по сцене, но примадонне все прощали – чем больше скандалов устраивала Мария, тем лучше она пела, тем больше страсти звучало в ее голосе, тем более убедительной была ее игра. Друзьями Каллас и ее мужа были самые видные итальянцы, среди которых – кинорежиссер Лукино Висконти, композитор Леонард Бернстайн, фельетонистка Эльза Максвелл.

Мария Каллас.


Именно Максвелл в 1957 году на одном из своих вечеров познакомила Марию с судостроительным магнатом Аристотелем Онассисом. Они обменялись любезностями – и разошлись. А в начале 1959 года они снова встретились – на этот раз на балу, который ежегодно устраивала графиня Костельбарко. Мария пригласила Онассиса на свое выступление – она пела «Медею», одну из лучших своих партий, – а он пригласил ее и Менегини в круиз на своей знаменитой яхте «Кристина». Сам Онассис говорил: «Эта встреча была исторической, ведь мы были самыми знаменитыми греками в мире».

Аристотель Онассис родился 15 января 1906 года. Он происходил из семьи богатых табакоторговцев, но Онассисы потеряли все, когда в 1922 году их родная Смирна (ныне Измир) была захвачена турками. Бежав, Аристотель Онассис осел в Аргентине. В Буэнос-Айресе он начал ночным диспетчером в порту, а затем с помощью друзей семьи в дневное время начал торговлю табаком. За два года он заработал сто тысяч долларов. Молодого предпринимателя заметило греческое правительство и после того, как Онассис добился заключения торгового соглашения между Грецией и Аргентиной, сделало его генеральным консулом. Расширив сферу деятельности за счет производства товаров широкого потребления, к двадцати пяти годам Онассис заработал свой первый миллион долларов.

В 1932 году он за 120 тысяч долларов приобрел у одной канадской фирмы свои первые шесть кораблей; потом он поменял их на более вместительные суда. В 1938 году он построил свой первый танкер, а потом купил еще два. В годы Второй мировой войны Онассис заработал не одно состояние, поставляя нефть в воюющую Европу. Его компания росла и росла, танкеры Онассиса перевозили нефть по всему миру, зарабатывая ему один миллион за другим. В 1953 году Онассис купил контрольный пакет акций «Общества морских купаний», которое контролировало все казино в Монте-Карло и владело большим количеством недвижимости в Монако и других местах, а 1957 году приобрел концессию на управление греческими авиалиниями.

В 1946 году он женился на Афине (или Тине) Ливанос, дочери греческого корабельного магната; влияние тестя во многом помогло ему в развитии бизнеса. У Онассисов родилось двое детей – сын Александр и дочь Кристина. У него было все – деньги, власть и семья, не было только одного – славы.

В Марии Каллас – красивой, талантливой, знаменитой – он увидел все то, чего не хватало ему самому. Привыкнув получать все, чего бы он ни пожелал, Онассис пошел на штурм «самой знаменитой гречанки на Земле».

Мария Каллас и Аристотель Онассис.


Яхта «Кристина», названная так в честь любимой дочери Онассиса, была самым роскошным судном того времени, где каюты были украшены музейными картинами, где были перила из красного дерева, антикварные светильники и знаменитые барные табуреты, обтянутые крайней плотью китов. На борту царил бесконечный праздник жизни: вечеринки, балы, роскошный отдых и дорогие подарки от щедрого хозяина. На этот раз королевой круиза была Мария – в ее честь приглашались знаменитые гости, играл оркестр и провозглашался один тост за другим. Ари осыпал Марию цветами и драгоценностями, часами танцевал с нею на роскошной палубе «Кристины» – часто Баттисте приходилось уходить в каюту одному, оставив Марию в объятиях Онассиса. Поначалу он не волновался – Менегини отдавал себе отчет в том, что его жена намного моложе его и ей требуются развлечения, но он прекрасно знал, что Мария без него не сможет. Однако потом он забеспокоился: через две недели после начала круиза «Кристина» зашла в Эгейское море; Онассисы и Менегини были приглашены в резиденцию Патриарха Константинопольского, который благословил Аристотеля и Марию – и не обратил никакого внимания на их супругов. А однажды ночью в каюту к Баттисте пришла заплаканная Тина Онассис: «Там твоя жена в объятиях моего мужа. И насколько я его знаю, ты уже не сможешь получить ее назад».

Мария Каллас и Аристотель Онассис.


Тина взяла детей и покинула «Кристину»; вскоре она начала бракоразводный процесс – хотя Аристотель и пытался ее отговорить; в хороших греческих семьях не одобряли разводов. Обретя свободу, Тина Онассис всего через полгода вторично выйдет замуж за британского лорда.

Мария Каллас и Аристотель Онассис.



Мария тоже попросила Менегини о разводе: «Я остаюсь с Онассисом. Я поняла, что больше не люблю тебя», – заявила она Баттисте. Тот пытался ее образумить: Аристотель никогда на ней не женится, а без Баттисты – верного менеджера, преданного друга и заботливого мужа – Мария пропадет; пусть Мария встречается с Онассисом, но зачем разводиться? Но Мария была неумолима: она любила Онассиса и искренне верила, что он рано или поздно сделает ей предложение.

Мария Каллас.


Говорят также, что Менегини согласился на развод только после того, как Аристотель Онассис пришел к нему в дом и предлагал за Марию гигантские отступные. Денег Баттиста не взял, но на гражданский развод согласился, поняв, что Ари и Мария готовы на все, лишь бы быть вместе.

Удивительно, насколько сильно Мария Каллас любила Аристотеля Онассиса – старого, толстого, некрасивого и во многом жестокого с нею. Да, он был щедр, он открыл ей мир настоящей любви, со страстями, бурным сексом и теми приятными мелочами, всю ценность которых могут оценить лишь влюбленные, – например, он любил расчесывать Марии волосы. Ари терпел ее истерики, выслушивал ее рассказы о репетициях и оперных выступлениях – и это при том, что оперное пение он не любил и мог заснуть во время пения Марии. Ради него она перекраивала свое расписание, отказывалась от многих выгодных контрактов – стремясь быть вместе с любимым, Кал лас пела там и тогда, где и когда были дела у Онассиса. Отменялись гастроли, терялись контракты, газеты все больше уделяли внимание не Марии Каллас – оперной примадонне, а Каллас – любовнице миллионера Онассиса. Но она все еще надеялась; однажды Каллас публично объявила о скорой свадьбе, но на другой день Онассис назвал это «всего лишь фантазией». Он добился своего и теперь наслаждался известностью, которую ему приносили отношения с Марией.

Мария Каллас и Аристотель Онассис.


Она боготворила его, готова была исполнить любую его прихоть. Между тем Онассис стал обращаться с Марией все хуже и хуже: мог публично наорать, обозвать «горлопанкой» или «полной дурой», даже ударить. Он срывал на ней плохое настроение, и друзьям приходилось утихомиривать буйного грека, умоляя его быть с Марией поделикатнее. Каллас страдала, но продолжала любить; постоянное нервное напряжение привело к тому, что у нее начались проблемы с голосом. Впервые голос отказал Марии в Далласе, во время исполнения оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур», и жадные до чужих несчастий газетчики тут же разнесли эту новость по всему миру. В 1958 году в Риме Каллас пела «Норму» – и была вынуждена уйти со сцены посредине представления, хотя в зале находился сам президент Италии Джованни Гронки с супругой. После этого Мария уже никогда не пела в Риме; она вообще выступала все реже и реже. После провального выступления 11 декабря 1961 года в «Ла Скала» Аристотель орал на нее: «Ты ничтожество!» Ссора следовала за ссорой…

Мария Каллас 1954 год.

Когда по радио объявили о том, что фашисты напали на Советский Союз, Алекс стоял рядом со мной на площади и слушал, как бы чувствуя, что впереди большая беда. Ты сражался на своем истребителе, сбивая немецких коршунов, а я записался добровольцем в отряд и дежурил по ночам вместе с Алексом, патрулируя улицы Ростова. Вместе мы искали диверсантов, шпионов, предателей и преступников. В письмах я писал тебе о том, как мы ловили тех, кто подавал сигналы фашистским бомбардировщикам.

Кинологи с собаками-истребителями танков. Лето 1942 года.


Но о том, что случилось весной 1942, рассказывать мне было нельзя. Из тех, кто нес службу с собаками, был сформирован секретный особый учебный истребительный отряд. Прибыли инструктора из Москвы и мы начали подготовку на базе – полигоне у станицы Ольгинская. Было ясно, что всех нас готовят для борьбы с танками. Собак не кормили сутками, а потом заставляли забираться под танк и там из нижнего люка получать еду. Затем танк с едой начинал двигаться и собака, которая не получала пищу 3-4 дня пробиралась уже под идущую на нее машину. Но когда на наших псов повесили брезентовые сумки с кирпичами, нам стало не по себе.

Тренировка собак.


Очевидно, что собаки с взрывчаткой на спине должны будут забраться под немецкий танк и взорвать его вместе с собой. Несколько курсантов сильно возмущались и в течение дня были переведены в другие строевые части. Их собаки же все равно остались у нас в отряде. Так что выхода не было. К тому же все понимали, что эта жертва нужна для Победы. А для такого дела мы были готовы отдать без раздумий и собственную жизнь. Были готовы и сами лечь под танки, если потребуется. Тренировки продолжались всю весну. Выходили на полигон даже ночами. К лету наш истребительный отряд уже был готов встретить немецкие танки.

Кинологи с собаками-истребителями танков.


Сегодня был бой. Никогда не забуду этот день, 23 июня. С утра, нашу 2 роту СИТ ( собак истребителей танков) подняли по тревоге и бросили на передовую к селу Большие Салы. Мы должны были прикрыть от танков дорогу, ведущую на Ростов. Наша рота шла навстречу врагу по проселочной дороге. Навстречу нам брели отступающие солдаты из разных частей. Среди них попадались моряки, кавалеристы, танкисты, многие раненные, в бинтах, без оружия. Некоторые зло говорили нам вслед «Дожили! Людей что-ли мало? Теперь и собак решили на смерть посылать». Кричали, что мы изверги и живодеры. Знали бы эти отступающие крикуны, что мы ведем в бой своих собственных собак, своих друзей преданных и любимых.

Наша рота разместилась в небольших, но достаточно глубоко вырытых в земле капонирах, предназначенных, скорее всего, для 45-мм пушек. Потянулись долгие минуты ожидания. Лишь к обеду послышался гул моторов и стало видно на горизонте облако пыли от десятков ползущих по грунтовой дороге танков. Вскоре стали видны грязно серые силуэты фашистской техники. Ее было очень много. Танки, бронемашины, самоходки, двигались уверенно, в боевом порядке на родной Ростов. Когда враг был в какой-то сотне шагов от нашей хорошо замаскированной позиции, лейтенант три раза свистнул в свой командирский свисток. Это был условный сигнал, который знали и понимали все. Десятки собак, выскочив из укрытия, бежали навстречу немецким танкам с сумками взрывчатки закрепленной на тощих боках. Но ни одна из них не достигла своей цели. Ни одна не справилась. Я видел все своими глазами. Было видно несколько больших взрывов. Может быть, пули немецких пулеметов попали в сумки с тротилом, а может, произошла детонация, я не знаю. Немецкие солдаты, сидевшие на бортах машин, пулеметы танков открыли по псам ураганный огонь. Но Алекс погиб не от этого. Он подскочил к одной из машин и попытался забраться под дно танка, так как его учили долгие месяцы. Но Алекс не смог. У него не получилось это сделать. К лобовой броне танка была закреплена металлическая сетка с прикрученными на ней стальными острыми шипами. Похоже немцам уже довелось столкнуться с истребительным отрядом собак-подрывников и теперь они были готовы отразить нашу атаку. Несколько раз Алекс пытался пробраться под дно машины, но сетка с шипами не позволила ему сделать это. С изорванной шипами мордой, в крови, с высунутым алым языком, тяжело дыша, пес развернувшись побежал ко мне обратно.


Нас так учили, если собака с взрывчаткой на спине, не выполнив задание, возвращается обратно, ее необходимо уничтожить любым путем. Это был строгий приказ. Пес-истребитель с 12 кг тротила на боках и с взведенным взрывателем, вернувшись, мог погубить всю роту. «Возвращавшихся псов – пристреливать», - всегда говорил наш лейтенант. И когда Алекс, мой друг, любимый, верный, преданный Алекс приблизился к нашим окопам , я выстрелил в него. Он был совсем недалеко от моего укрытия и поэтому я хорошо видел его умные и грустные глаза, видел в них укор мне, его хозяину, его другу. Алекс смотрел на меня и как - будто говорил мне – «За что же ты так со мной поступаешь? В чем моя вина? Я выполнил приказ и не струсил, а ты меня убиваешь… Я, твой друг верил тебе, а ты меня предаешь». Выстрел моего карабина убил Алекса сразу, он не мучился. Ты же знаешь отец, я хорошо стреляю. Но скажи мне, как теперь с этим жить? Как жить, зная, что ты предал и погубил своего друга, пусть даже и во имя Победы.


Слышал, что где-то далеко за пределами нашей страны поставили памятник собаке. Если мне удастся выжить в этой войне, я приеду сюда под Большие Салы на поле боя нашей истребительной роты и поставлю памятник всем собакам, погибшим здесь сегодня. Они выполнили, честно выполнили приказ и пали в битве с врагом как настоящие солдаты.

А пока мы отступаем. Будем сражаться за наш Ростов как простая пехота. Собак у нас больше нет. Из 76 псов, которых мы вели с утра в бой, ни один не выжил…».

Памятник собакам-подрывникам.


На этой строчке письмо, написанное на пожелтевших листках простой школьной тетради обрывается. Ветеран, передавший мне его, рассказал, что летчик, командир истребительной эскадрильи которому надо было вручить письмо погиб в воздушном бою, а сам неизвестный автор письма без вести пропал, сражаясь на улицах Ростова-на-Дону в июне 1942.


Андрей Кудряков.

Николай Афанасьевич не был похож на отца. Страстный и талантливый музыкант, чувствительный и нервный, он в то же время был очень хозяйственным и распорядительным. В восемнадцать лет он женился на фрейлине Наталье Ивановне Загряжской, старше его на два года. Она была полузаконной дочерью богатого помещика старинного рода и его любовницы-француженки. Начитанная, образованная, но довольно грубая в манерах, в молодости Наталья Ивановна была так красива, что у нее случился бурный роман с Алексеем Охотниковым, фаворитом императрицы Елизаветы Алексеевны – супруги Александра I. Весь двор счел себя оскорбленным изменой Охотникова – между прочим, императрица родила от него дочь, которая, правда, вскоре умерла. К Охотникову подослали наемного убийцу, а Наталью Ивановну срочно выдали замуж.

Наталия Ивановна Загряжская (Гончарова). Мать Наталии Гончаровой.


Через год после свадьбы молодые переехали в Полотняный Завод: Афанасий Николаевич как раз уехал за границу и поручил сыну управление имениями. Здесь, кроме родившегося в Петербурге сына Дмитрия, появились на свет почти все остальные их дети: Екатерина, Иван, Александрина и Сергей. Наталия, предпоследний ребенок, родилась в тамбовском имении, куда Гончаровы переехали из-за войны 1812 года: в Полотняном Заводе некоторое время была ставка Кутузова. Роды случились на следующий день после Бородинского сражения, 27 августа 1812 года – как потом говорила Наталия Николаевна, исторический день лишает ее возможности забыть счет прожитых лет.

Дела по управлению имениями шли хорошо, и семья жила счастливо – до тех пор, пока в 1812 году не вернулся из-за границы Афанасий Николаевич. Он сам взялся за дела и, как уже говорилось ранее, продолжал последовательно разорять семью. Через два года Николай Афанасьевич упал с лошади, сильно расшибся и с тех пор стал постепенно сходить с ума – пока в 1823 году окончательно не впал в буйное помешательство. Его пришлось держать дома, взаперти. Все заботы о семье легли на Наталью Ивановну. Тяжелая обстановка в доме чрезвычайно испортила ее характер. Дочерей она держала в абсолютном повиновении, всячески их притесняла, а сама все больше опускалась: как писал Пушкин, «она целый день пьет и со всеми лакеями живет». Тем не менее ей успешно удавалось вести дела семьи – что удивительно, особенно учитывая крайне бедственное материальное положение, в котором пребывали Гончаровы. Все дети получили прекрасное воспитание и отличались хорошим характером: были искренни, милы, доброжелательны, хорошо разбирались в искусстве – особенно Александрина и Наталия, которая даже писала стихи. Наталия, или Таша, как ее называли родные, была настоящим кумиром семьи – самая красивая из детей. Семья возлагала на нее большие надежды: ее выгодный брак мог поправить расстроившиеся дела Гончаровых. Несомненная красота – правильные черты лица, тончайшая (43 сантиметра!) талия и прекрасная фигура – освещалась тем не поддающимся описанию качеством, которое современники называли «поэтичностью», «чистейшей прелестью» и «несомненным очарованием». Отличительными чертами ее характера были предельная правдивость и искренность, чуткое сердце и огромная доброта. Болезненно скромная, мягкая, умная, сдержанная, кроткая, она с детства привыкла находиться в чужой воле, была податлива на чужое влияние и не выносила бурных проявлений эмоций. В своей юношеской тетради она записала как один из главных своих принципов: «Никогда никому не отказывать в просьбе, если только не противна она твоему понятию о Долге. Старайся до последней крайности не верить злу или что кто-нибудь желает тебе зла. Не осуждай никогда никого ни голословно, ни мысленно, а старайся найти если не оправдание, то хотя бы хорошие стороны, вызывающие жалость».

Портрет Н. Гончаровой в детстве, 20-е гг. XIX века. Неизвестный художник.


Таша обладала огромным тактом, была очень уравновешенна и выглядела даже холодной. Именно из-за кажущейся холодности у Наталии, когда она стала выезжать, не было страстных поклонников – хотя она и вызвала в свете фурор своей редкостной красотой. Ее сразу признали одной из первых красавиц Москвы – вместе с Александрой Алябьевой, в замужестве Киреевой. Алябьеву называли образцом классической красоты, в то время как Гончарова была образцом красоты романтической. Пушкин писал в послании «К вельможе»: «…Влиянье красоты ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты и блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой».

Сам Александр Сергеевич впервые увидел Гончарову в декабре 1828 года – в ее первый светский сезон. Он тут же ей представился и заметил, что отныне вся его жизнь будет связана с ней. Он стал бывать у Гончаровых, а в апреле 1829-го сделал предложение. Наталья Ивановна ответила уклончиво: мол, Таша еще слишком молода и надо подождать.

Такой отказ, хоть и высказанный не прямо, можно объяснить многими причинами. Во-первых, Наталья Ивановна не теряла надежды на богатого жениха для дочери, а Пушкин, хоть и принадлежал к древнему роду, не имел ни постоянного дохода, ни достаточного капитала. Но и отказать прямо было невозможно – он был первым и пока единственным, кто попросил руки Таши.

Могло сыграть свою роль и то обстоятельство, что московский свет не воспринимал Пушкина как серьезного человека, и тем более как солидного жениха: вольнодумец, безбожник, находящийся под полицейским надзором, к тому же легкомысленный любитель женщин. О его «донжуанском списке» до сих пор ходят легенды. Перешагнув тридцатилетний рубеж, Пушкин счел себя наконец созревшим для женитьбы – и немедленно начал свататься. Сначала, в ноябре 1826 года, к Софье Федоровне Пушкиной: увидев ее два раза, он влюбился и попросил своего друга, Василия Зубкова, сосватать ее – несмотря на то, что Софья уже была просватана. В то же время Пушкин ухаживал за Екатериной Ушаковой – девушкой красивой, очень умной и образованной, обладавшей живым характером. Однако предложения Ушаковой Пушкин так и не сделал – то ли откладывая «на потом», будучи уверенным в положительном ответе, то ли пребывая в поисках более достойной, на его взгляд, кандидатуры. В мае 1827 года Пушкин, будучи в Петербурге, увидел Анну Оленину, тут же влюбился, сделал предложение… Его приняли. Однако Пушкин к Олениной столь же быстро охладел и на вечер по случаю помолвки не явился. В это время Екатерина Ушакова уже была помолвлена за князя Долгорукова – Пушкин эту свадьбу расстроил, но сам предложения так и не сделал.

В. И. Гау. Портрет Н. Н. Пушкиной. 1843 год.


С Ташей Гончаровой поначалу шло по тому же сценарию: молниеносная влюбленность, сватовство и быстрое охлаждение. Сразу посвататься к Наталии помешал отъезд Пушкина в Петербург, а затем через Москву в Тифлис. Получив во время этой остановки уклончивый, хотя и ясный, отказ Натальи Ивановны, Пушкин не возвращался в Москву до сентября, а вернувшись – наткнулся у Гончаровых на ледяной прием.

Обескураженный Пушкин продолжил ездить к Ушаковым, где насмехался над собой и своей страстью к холодной «косоглазой мадонне». Через месяц Пушкин уехал в Петербург – и тут получил известие, что Наталия Гончарова сосватана за князя Мещерского. Ее образ все еще волнует поэта, но известие о ее скорой свадьбе вроде бы примиряет его с невозможностью жениться на ней. Но в феврале 1830 года из Москвы приехал один из приятелей Пушкина и привез привет от матери и дочери Гончаровых… Пушкин тут же бросился в Москву – и уже 6 апреля, в день Светлого Воскресения, сделал повторное предложение, которое на этот раз было принято.

Помолвка Таши с Мещерским расстроилась, так и не состоявшись, денег на дальнейшие выезды в свет почти не было – и Наталья Ивановна вспомнила о существовании Александра Пушкина.

Период жениховства был очень тяжелым. Наталья Ивановна, не скрывавшая своей нелюбви к Пушкину, как могла настраивала дочь против жениха – но Наталия Николаевна, без сомнения влюбленная в будущего мужа, сделала все, чтобы свадьба все-таки состоялась. Она, спокойная, застенчивая и скромная от природы, не позволяла жениху целовать себя – но осмеливалась противоречить матери, с которой ранее не могла и подумать спорить. Главным предлогом для откладывания свадьбы было приданое Таши: средств на него в семье не было, Наталья Ивановна наотрез отказывалась выдавать дочь «бесприданницей», а дедушка невесты, Афанасий Николаевич, денег не давал, зато надавал Пушкину множество хлопотливых и ненужных поручений. Как писал Пушкин своему другу Павлу Нащокину: «Дедушка свинья; он выдает свою третью наложницу замуж с 10 000 приданого, а не может заплатить мне моих 12 000 – и ничего своей внучке не дает». Помолвка несколько раз была на грани разрыва – в основном из-за того, что Наталья Ивановна устраивала Пушкину безобразные сцены, один раз дело почти дошло до составления так называемого «отступного трактата» – и каждый раз именно Таша добивалась их примирения. В конце концов деньги на приданое дал сам Пушкин – заложив свое имение. И свадьба с Натали, которую сам Пушкин называл «своей сто тринадцатой любовью», все-таки состоялась.

В. И. Гау. Портрет Н. Н. Пушкиной. Акварель, 1844 год.


На мальчишнике Пушкин был необычно печален и мрачен. Перспектива семейной жизни пугала его… За неделю до свадьбы он написал Николаю Кривцову: «Ты без ноги, а я женат. Женат – или почти. <…> Мне 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся – я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностью».

Венчание состоялось 18 февраля 1831 года в церкви Большого Вознесения у Никитских ворот. Во время обряда с аналоя упали крест и Евангелие, потом кольцо Пушкина упало на ковер, а в руках у него потухла свеча. Чрезвычайно суеверный Пушкин побледнел и сказал: «Все дурные предзнаменования…» Когда молодые вернулись из церкви, Наталья Ивановна вошла в спальню – и тут со стены упало ее зеркало и разбилось вдребезги. «Не пройдет это даром», – заметила Наталья Ивановна и всю жизнь напоминала об этом Пушкину.

Свадебный ужин был устроен в новонанятой квартире на Арбате. На следующее утро Пушкин весь день болтал с друзьями – и не вспоминал про жену до обеда. Она, одна в чужом доме, проплакала все утро…

Наталия Гончарова и Александр Пушкин.


Неделю спустя Пушкин написал Петру Плетневу: «Я женат – и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось – лучшего не дождусь».

Однако перемены все же случились. Поначалу предполагалось, что молодожены будут полгода жить в Москве, но уже через два месяца Пушкины уезжают в Царское Село: Наталья Ивановна продолжала донимать Пушкина, и Наталия Николаевна, разрывавшаяся между любимым мужем и матерью, которой привыкла подчиняться, очень от всего этого страдала. Когда Пушкины проезжали через Петербург, их видела графиня Долли Фикельмон, давняя поклонница и близкий друг Пушкина (говорят, что даже больше, чем друг). Она так описала эту встречу: «Пушкин к нам приехал, к нашей большой радости. <…> Жена его – прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем; у Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя». Позже она же написала: «Жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение лба заставляет меня трепетать за ее будущее… Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике, эта женщина не будет счастлива, в этом я уверена! Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь ее облик как будто говорит: «Я страдаю». Да, какую же трудную предстоит ей нести судьбу – быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин».

Пушкины.


Быть женой Пушкина действительно было трудно. Он, настоящий донжуан до свадьбы, не перестал быть им и после – среди его возлюбленных называют даже сестру Наталии Александрину Николаевну. Ревность Наталии Николаевны его только смешила. Был у нее и такой – серьезный для любой женщины – повод обижаться: Пушкин не присутствовал при рождении ни одного из своих детей, которых было четверо: в мае 1832 года родилась дочь Мария, затем в июле 1833-го – сын Александр, в мае 1835-го – Григорий и в мае 1836-го – Наталия. Перерыв в рождении детей был связан с тем, что в марте 1834 года у Наталии Николаевны, утомившейся на масленичных балах, случился выкидыш. В свете не преминули посплетничать о том, что случившееся – следствие побоев мужа.

Мария Александровна Пушкина.


Ее тоже обвиняли: друзья Пушкина – в глупости и нежелании разделять его интересы, в непонимании его поэзии: и это при том, что сам Пушкин много говорил об уме Натали и о том, как она помогает ему советами; известно, что она, например, выполняла редакционные поручения для «Современника» в отсутствие Пушкина в Петербурге и сильно помогла журналу, достав для его издания бумагу. Враги же обвиняли Наталию Николаевну во многих грехах, главными из которых были кокетство и холодность.

Александр Александрович Пушкин.


Возможность кокетничать появилась у Наталии Николаевны уже в первое лето в Царском Селе: ее красоту заметили при дворе, и императрица пожелала видеть ее на придворных балах. Переехав осенью в Петербург, Наталия Николаевна уже была признанной первой придворной красавицей. В немалой степени это было заслугой ее тетки по матери, фрейлины Екатерины Ивановны Загряжской, охотно дававшей любимой племяннице деньги на туалеты и обладавшей огромными связями в придворных кругах.

Григорий Александрович Пушкин.


В ноябре 1831 года сестра Пушкина, Ольга Сергеевна, писала своему мужу Николаю Павлищеву: «Моя невестка – женщина наиболее здесь модная; она вращается в самом высшем свете, и говорят вообще, что она – первая красавица; ее прозвали Психеей». Пушкину нравилось то восхищение, которое вызывала в свете его Натали, он вывозил ее постоянно, гордясь красотой жены – и в то же время тяготясь ею, обилием ее поклонников. Дань ее красоте отдал сам император Николай – он открыто ухаживал за Натали, чем вызывал бешенство Пушкина. Из-за того, что императору хотелось видеть Натали на балах в Аничковом дворце (туда по традиции приглашались только избранные, лица с придворными званиями), Пушкину был пожалован чин камер-юнкера: младший придворный чин, который обычно получали выпускники придворных учебных заведений.

Наталия Александровна Пушкина.


Но самой Натали никакие сплетни не касались: ее спокойствие и чистота, абсолютная правдивость и искренность ставили ее вне любых подозрений. До тех пор пока в Петербурге не появился молодой красавец-француз, барон Жорж-Шарль Дантес.

Дантес бежал из Франции после падения Бурбонов. По дороге в Россию он познакомился с голландским посланником в России Якобом-Теодором ван Геккереном и так ему понравился, что Геккерен предложил ему ехать в Россию вместе. В Петербурге Геккерен продолжал покровительствовать Дантесу: содержал, устроил в лучший в России полк – кавалергардский гвардейский, ввел в великосветские круги. Через два года Геккерен даже усыновил Дантеса и сделал наследником своего немалого состояния. Какие бы на самом деле ни были между ними отношения, молва утверждала: Геккерен был влюблен в своего приемного сына. Тем не менее он трогательно заботился о будущем Дантеса и подыскивал ему жену с хорошим приданым.

Жорж-Шарль Дантес.


С Пушкиным Дантес познакомился летом 1834 года и вскоре стал часто бывать у Пушкиных. Дантес сразу же страстно влюбился в Натали, а в него – не менее страстно – влюбилась Екатерина Гончарова, самая глупая и некрасивая из сестер, на четыре года старше Дантеса. Обе сестры Натали по ее желанию уже несколько лет жили в доме Пушкиных: сам Пушкин сначала возражал, но потом понял, насколько тяжело им приходится рядом с матерью, и взял их к себе. Екатерина, желая чаще видеть Дантеса, сама устраивала его встречи со своей сестрой. Дантес ухаживал открыто, вызывающе, нагло: некоторые из друзей Пушкиных отказали ему от дома, когда он у них в гостях приставал к Натали. Но именно открытость и навязчивость его ухаживаний снимали с Натали все подозрения.

Летом 1836 года Екатерина Гончарова оказалась беременной. Геккерен изо всех сил возражал против женитьбы на ней своего приемного сына; он был против и увлечения Дантеса Наталией Николаевной. Открытое увлечение его приемного сына этой замужней красавицей, по слухам, любимицей самого императора, могло негативно сказаться и на матримониальных перспективах Дантеса, и на карьере самого Геккерена. Возможно, именно он приложил руку к анонимному пасквилю – диплому ордена Рогоносцев, который Пушкин и несколько его друзей получили в ноябре. Пушкин заподозрил в авторстве Геккеренов и послал им вызов. Геккерен, напуганный возможностью скандала, сделал все, чтобы замять дело: они с Дантесом приехали к Пушкиным и сделали предложение Екатерине: будто бы Дантес с самого начала ухаживал именно за нею. Пушкин дал согласие, и 10 января 1837 года состоялась свадьба. Екатерина была счастлива. Но Дантес не прекратил волочиться за Натали. Было даже тайное свидание: троюродная сестра Натали Идалия Полетика, по неизвестной до сих пор причине ненавидевшая Пушкина, по просьбе Дантеса пригласила Натали к себе – и сама скрылась, оставив их наедине. Дантес объяснялся Натали в любви, угрожал застрелиться – та не знала, что делать, и только неожиданно вошедшая дочь Идалии прервала эту тяжелую для нее сцену.

Пушкин тяжело переживал сложившуюся ситуацию. Все говорили, что он стал очень нервным, возбужденным, на него было тяжело смотреть. Тем не менее он настаивал на том, чтобы Наталия Николаевна продолжала выезжать – желая таким образом подчеркнуть, что им нечего бояться сплетен. Он был абсолютно уверен в невиновности Натали, но наглое поведение Дантеса выводило его из себя. На одном из балов тот во всеуслышание говорил скабрезности в адрес Натали – Пушкины тут же уехали, и на следующий день Дантес получил повторный вызов, который на этот раз был принят.

Дуэль состоялась 27 января 1837 года. О ней знали несколько человек, но никто из них ничего не сказал Натали. Пушкин уехал, когда жена с детьми была в гостях. На Дворцовой набережной Пушкин и его секундант Данзас встретили коляску с Наталией Николаевной – но она, близорукая, их не заметила, Пушкин смотрел в другую сторону, а Данзас не осмелился ее окликнуть…

Стрелялись на Черной речке. Пушкин был ранен в низ живота, упал, но нашел в себе силы выстрелить в Дантеса, ранив того в руку. Когда Александра Сергеевича принесли домой, Натали упала в обморок.

Умер Пушкин через два дня. Все это время он, несмотря на страдания, утешал жену, убеждая всех собравшихся в ее полной невиновности. Натали старалась ухаживать за мужем, хотя он, не желая, чтобы она видела его мучения, не пускал ее в комнату. 29 января его не стало… Она осталась вдовой в 24 года, с четырьмя маленькими детьми на руках.

По свидетельству друга Пушкиных, княжны Долгоруковой, Екатерина Дантес знала о предстоящей дуэли. Когда Долгорукова после дуэли приехала к Екатерине, та выбежала, нарядная, с радостным криком: «Какое счастье, Жорж вне опасности!» Правда, узнав о тяжелом состоянии Пушкина, заплакала… Когда Дантеса за участие в дуэли выслали из России, Екатерина пришла попрощаться с сестрами – и заявила Наталии, что «все ей прощает». Больше сестры не виделись – при родах четвертого ребенка Екатерина Дантес де Геккерен скончалась.

Императорским указом казна оплатила все долги Пушкина, вдове и детям была назначена пенсия. Если бы не это, семье пришлось бы очень тяжело…

Умирая, Пушкин велел жене: «Ступай в деревню, носи траур два года и потом выходи замуж, но за человека порядочного».

Наталия Николаевна была в трауре более четырех лет, да и потом каждую пятницу – день смерти Пушкина – облачалась в траур, молилась и соблюдала строгий пост. Поначалу Наталия с детьми и Александрина жили в Полотняном Заводе, но через два года, устав от постоянных сцен матери и невестки, жены старшего брата Дмитрия Николаевича, – вернулись в Петербург. Там они поселились на Аптекарском острове: скромно, уединенно, никуда не выезжая. Старинный друг Пушкина Петр Плетнев писал: «Живут совершенно по-монашески. Никуда не выезжают. Пушкина очень интересна. В ее образе мыслей и особенно в ее жизни есть что-то трогательно-возвышенное. Она не интересничает, но покоряется судьбе».

Портрет Н. Н. Ланской работы И. К. Макарова. Не ранее 1851 года.


Наталия Николаевна преданно хранила память мужа: берегла его рукописи и письма, которые были у нее сложены в особые папки по датам; заботилась об издании его произведений, своими силами поставила мраморный памятник на могиле мужа в Святогорском монастыре недалеко от родового имения Пушкиных Михайловского.

В конце декабря 1841 года Натали, покупая детям подарки на Рождество, столкнулась с Николаем – и через несколько дней император пригласил ее снова бывать при дворе. Желание императора было равносильно приказу. И опять начались балы, приемы, победы… Но она отказывалась от всех брачных предложений. Кто-то, как она понимала, сватался не к ней, а лишь к вдове великого поэта, кто-то не смог бы стать достойным отцом ее детям, а дети были для нее важнее всего.

В. И. Гау. Портрет П. П. Ланского 1847 (?) год. Альбом лейб-гвардии Конного полка.


Но в 1844 году к Наталии Николаевне посватался кавалергардский офицер, генерал-майор Петр Петрович Ланской. Именно Ланской семь лет назад по просьбе Полетики, в которую тогда был влюблен, сторожил ее квартиру, пока Дантес объяснялся там с Натали. Кстати, все знавшие Ланского однозначно утверждали, что он никогда бы не связал с нею свою судьбу, если бы не был абсолютно уверен в ее чистоте и невинности, – его понятия о чести были очень строгими. Ланскому было сорок пять лет, он был очень красив и добродушен. Неизвестно, почему Наталия Николаевна приняла именно его предложение, но в браке с ним она – по своему собственному признанию – наконец нашла свое женское счастье. Император Николай хотел быть на свадьбе посаженым отцом, но Наталия Николаевна настояла, чтобы все было как можно скромнее.

Во втором браке Наталия Николаевна родила еще трех дочерей – Александрину, Софью и Елизавету.

Александрина Петровна Ланская.


Дети составляли теперь главный смысл жизни Наталии Николаевны. Больше всего хлопот доставляли уже подросшие старшие, особенно Наталия. Внешне очень похожая на отца, она тем не менее была настоящей – в мать – красавицей. Когда ей было всего 15 лет, в нее влюбился Михаил Дубельт, ровно в два раза старше ее. Он был сыном Леонтия Дубельта, начальника корпуса жандармов, в свое время испортившего немало крови Пушкину. У Михаила была масса недостатков: легкомысленный, игрок, с взрывным характером, но очень красивый, умный и обаятельный. Несмотря на все возражения семьи, Наталия Александровна в 1853 году обвенчалась с ним. Брак продлился недолго: Дубельт промотал все приданое жены, бурно ее ревновал и даже бил – на теле Наталии на всю жизнь остались следы его шпор. В 1862 году она, забрав своих троих детей, уехала от мужа – сначала к тетке в Венгрию, затем в Ниццу. Детей она оставила матери. Перед отъездом дочери за границу Наталия Николаевна вручила ей единственное, что у нее было ценного, – письма к ней Александра Пушкина и свои письма к нему. В случае нужды за них можно будет получить хорошие деньги. Письма эти Наталия Александровна через много лет продала за 5000 золотых Ивану Тургеневу, который успел опубликовать только пушкинские письма.

Софья Петровна Ланская.


В Ницце Наталия Александровна сошлась с принцем Николаем Вильгельмом Нассау, с которым была знакома еще с 1856 года.

В 1867 году они обвенчались, и ей был пожалован титул графини Меренберг. Венчание проходило в присутствиии английской королевы Виктории в Лондоне. Официальный развод с Дубельтом состоялся только через год.

В этом браке у нее было еще трое детей. Старшая из них Софья в 1891 году вышла замуж за великого князя Михаила Михайловича, внука императора Николая I. Таким образом, сложные отношения Пушкина и императора нашли своеобразное завершение… Александр III, категорически не одобрявший морганатические браки в своей семье, в гневе навсегда запретил своему двоюродному брату и его жене возвращаться в Россию. Софье и ее потомкам королева Виктория пожаловала титул графов де Торби.

Елизавета Петровна Ланская.


Мария Александровна Пушкина вышла замуж только в 1860-м, когда ей было без малого 27 лет, за Леонида Гартунга, однополчанина ее брата Александра. На фоне все еще ослепительной матери и прекрасной сестры Мария не выглядела красавицей – но Лев Толстой, очарованный ее портретом работы Ивана Макарова, придал своей Анне Карениной внешность Марии Гартунг.

Наталия Николаевна в это время уже тяжело болела – легкие. Зимой 1861 года она уехала с мужем и младшими детьми на лечение за границу. Именно там красота Наталии Николаевны блеснула в последний раз. Она, после смерти Пушкина всегда одевавшаяся очень скромно, обычно в темные платья, пошла на маскарад (кстати, это был первый бал ее дочери Александры) – и произвела настоящий фурор. Ей было пятьдесят. А на следующий год Наталия Николаевна, возвращаясь из Москвы с крестин своего внука, Александра Александровича Пушкина, сильно простудилась – и через два месяца, 26 ноября 1863 года, умерла. Ее похоронили на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. На ее могиле лежит простая плита с надписью: «Наталья Николаевна Ланская».

Петр Ланской пережил жену на четырнадцать лет. Последние годы он, тяжелобольной, каждый вечер говорил: «Одним днем еще ближе к моей драгоценной Наташе!»

Наталия Николаевна Ланская. Фотография конца 1850-х гг.


Старший сын Пушкина Александр сделал военную карьеру, дослужившись до чина генерал-майора. В 1858 году он по большой любви женился на Софье Александровне Ланской, племяннице и воспитаннице отчима, Петра Ланского. Влюбленных даже не хотели венчать, посчитав их кровными родственниками, – потребовались ходатайства Наталии Николаевны и личное распоряжение императора. Софья Александровна умерла через семнадцать лет, оставив после себя одиннадцать детей. Через восемь лет Александр женился вторично на Марии Александровне Павловой, надеясь обрести в ней достойную мать своим младшим детям, но увы – брак этот счастливым не был… После отставки Александр Александрович занимался женским образованием – был членом совета по учебной части Екатерининского и Александровского женских институтов (где обучались дочери и члены семей русских офицеров; многие из воспитанниц были сиротами), председателем Московского опекунского совета, попечителем приютов и пансионов. Он скончался в весьма преклонном возрасте в 1914 году.

Его брат Григорий в основном занимался попечением об отцовском наследстве – именно его трудами была сохранена и превращена в музей усадьба Пушкиных Михаиловское. Он тоже служил, но рано вышел в отставку и поселился в Михайловском вместе со своей «гражданской женой» – француженкой, от которой у него было три дочери. Официально он женился лишь не скоро после ее смерти, в 1883 году, на Варваре Алексеевне Мельниковой. В ее имении Маркучай под Вильно он прожил последние годы и скончался в 1905 году.

Наталия Николаевна Пушкина-Ланская.


Наталию Николаевну и при жизни окружали сплетни и слухи, несправедливые обвинения и откровенная клевета. Все это продолжилось и после ее смерти, продолжается до сих пор. Стало принято ругать Наталию Николаевну за все: за то, что вышла за Пушкина замуж, и за то, что, как принято говорить, она не любила его, хотя на самом деле все было иначе; за то, что вдохновляла, и за то, что была равнодушна; за то, что он любил ее, и за то, что ее любили другие. За то, что ей Богом была дана божественная красота, и за то, что величайший поэт России оценил эту красоту. Ибо красота – была. Истинная, настоящая, «чистейшей прелести чистейший образец», как и вся жизнь этой удивительной женщины, озарившей своим светом мир…


Виталий Яковлевич Вульф.

А она была дочерью обрусевшего немца Августа Райха, принявшего под именем Николая Андреевича православие ради брака с любимой женщиной, Анной Ивановной, из обедневших дворян. Август и Анна повстречались в поезде по дороге в Одессу – а приехав туда, сразу же обвенчались. Николай Райх, механик высокой квалификации, еще до женитьбы имел богатый опыт политической деятельности как член партии социал-демократов, дважды был в ссылке. Его дочь унаследовала это увлечение революционными идеями и за свои «неблагонадежные интересы» даже была исключена из гимназии. Закончила гимназию Зина в Бендерах, куда Николая Райха выслали под надзор полиции. А уже в 19 лет она вступила в партию эсеров – правда, в основном она занималась пропагандой. В ней с детства была сильна тяга к лидерству, неприятие навязанных кем-то норм – в своей чопорной гимназии она спускалась вниз не иначе, как съехав по перилам. В 1914 году Зина поступила на Высшие петроградские женские историко-литературные и юридические курсы. Начавшийся в начале лета роман с Есениным был не первый в ее жизни, но это была первая, страстная, всеобъемлющая ее любовь…

В июле Есенин вместе с вологодским поэтом Алексеем Ганиным и Зиной Райх отправились в путешествие на Север – Есенин бегал от призыва, а Райх не смогла с ним расстаться. Во время этой поездки, 4 августа 1917 года, они обвенчались – в маленькой церкви Кирика и Улиты под Вологдой. Свадьба была словно ненастоящей, но любовь молодых людей была видна всем.

По возвращении в Петроград молодые поселились на Литейном проспекте. Зина создала для них уютный и гостеприимный дом, а из Сергея получился на удивление хороший муж – нежный, заботливый… А потом грянул октябрьский переворот.

Зинаида Райх.


Зина была беременна и от греха подальше уехала рожать в Орел, где к тому времени осели ее родители. Там 29 мая 1918 года родилась дочь, которую в честь матери Сергея назвали Татьяной. Отец очень любил ее – белокурую, голубоглазую, так похожую на него самого… Но любил издалека. Зинаида с дочкой еще год жили в Орле.

Сергей Есенин.


К этому времени Есенин уже перебрался в Москву. Тут он после непродолжительной дружбы с поэтами Пролеткульта примкнул к имажинистам. Вместе с Анатолием Мариенгофом – другом и соратником – они пытаются как-то заработать, а пока вынуждены спать в одной постели в крохотной комнатке в Богословском переулке. Потом дело как-то наладилось – они завели книжную лавочку на Большой Никитской, а затем «Стойло Пегаса» на Тверской. Зину в Москву не зовут: Есенин уже давно начал уставать от нее; долгие серьезные отношения, как оказалось, не для него… Ее наезды в гости только раздражают и его, и его друзей, которым Зина категорически не нравится. Мариенгоф так описывает ее в то время: «Это дебелая еврейская дама. Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка…» А Вадим Шершеневич, еще один имажинист, едко каламбурил: «Ах, как мне надоело смотреть на райхитичные ноги!»

В начале 1919 года Райх приехала в Москву – теперь вместе с дочкой, познакомить Танюшку с отцом. Есенин с радостью принял дочь… а потом попросил Мариенгофа, как ближайшего друга, помочь ему сплавить жену обратно в Орел. Он уже пытался объяснить Зине, что любовь прошла, но та была уверена, что Есенин ее любит, и наотрез отказывалась уходить. Мариенгоф по просьбе Есенина пришел к Райх и заявил ей, что у Сергея давно другая женщина, у которой тот в данный момент и находится… Сам Есенин в это время нервно вышагивал по Тверскому бульвару, ожидая исхода разговора. Райх все поняла правильно: она собрала вещи и уехала.

Уже после их разрыва, в феврале 1920-го, у нее родится сын. Позвонила Есенину, спросила: как назвать? Тот долго думал, стараясь выбрать какое-нибудь «нелитературное» имя, и потом сказал – назови Константином. После крещения спохватился – Константином звали сильно не любимого Есениным Бальмонта, но дело было уже сделано. Сына он увидел только через несколько месяцев, случайно: в Ростове встретились поезда, в одном из которых Есенин с Мариенгофом возвращались из Ташкента, а в другом Райх везла больного Костю в Кисловодск. Есенин взглянул на сына и выскочил из вагона, недовольно бормоча: «Есенины черными не бывают!»

Ее поезд еще три месяца полз до места назначения. Сына Зинаида выходила, но по дороге она сама заболела тифом; из-за отравления мозга сыпнотифозным ядом она сошла с ума и оказалась в сумасшедшем доме. Когда Райх вышла оттуда, от прежней легкой, очаровательной, смешливой девчонки не осталось и следа – теперь она стала жесткой, хваткой, готовой на все…

Зинаида Райх.


Зинаида пытается встать на ноги: устраивается на работу в Наркомпрос инспектором подотдела народных домов, музеев и клубов. Вместе с нею работала Муся Бабанова, которая была увлечена театром. Муся занималась в студии Федора Комиссаржевского, а после его отъезда за границу – у знаменитого режиссера Всеволода Мейерхольда. Однажды она попросила Всеволода Эмильевича посмотреть ее подругу, Зиночку Райх. И у Зины началась совсем другая жизнь…

Мейерхольд взял Зину в свою студию; больше того – он сразу же влюбился в нее, несмотря на двадцать лет разницы в возрасте. Он бросил к ее ногам всю свою жизнь, все свое будущее, а прошлое пришлось выбросить и забыть – потому что там еще не было Зиночки.

Зинаида Райх и Всеволод Мейерхольд.


Мейерхольд всегда, в любой своей страсти шел до конца. В 21 год он, полный искренней веры, сменил вероисповедание и из лютеранина Карла Теодора Казимира Мейергольда превратился во Всеволода Эмильевича – Всеволодом звали обожаемого им писателя Гаршина – Мейерхольда. Он учился на юридическом факультете Московского университета, затем – на драматических курсах. Играл в Московском Художественном театре и мотался по провинциальным театрам в качестве режиссера. Его громадный талант признавали даже враги. Премьера «Маскарада» Лермонтова в Александрийском театре в день октябрьского переворота символизировала конец старой России. При новой власти его репутация человека, свергающего устои, вознесла его над всеми. У него была Ольга Михайловна Мунт, с которой они познакомились еще детьми – в Пензе, где у Эмиля Мейергольда, чистокровного немца и подданного Германии, был водочный завод. Они поженились, как только Мейерхольд закончил университет, она была рядом с ним во все тяжелые времена, у них росли три дочери. Но ничего не смогло помешать Мейерхольду и Райх быть вместе. Однажды Всеволод Эмильевич, панически боявшийся всяких острых разговоров, прислал жене телеграмму: приезжаю с новой женой и прошу освободить квартиру… И вскоре уже жил на Новинском бульваре вместе с Райх.

Зинаида Райх с детьми.


Он усыновил ее детей и даже взял ее фамилию: отныне он подписывался как Мейерхольд-Райх.

Ольга Михайловна прокляла их обоих. Она очень тяжело переживала разрыв с человеком, вместе с которым прожила четверть века. Но в глубине души она понимала: Зинаида стала для него воплощением всего того, что завораживало Мейерхольда в это время: революционной стихии, буйства молодости, внутренней силы, и поделать с этим ничего нельзя…

Зинаида Райх и Всеволод Мейерхольд.


Мейерхольд подарил Зинаиде новую жизнь. Он перевез в Москву ее родителей, окружил детей любовью и заботой. Вскоре все они переехали в новую квартиру в Брюсовом переулке, где Зинаида немедленно устроила салон для московской культурной элиты. Благодаря браку с Мейерхольдом Райх стала одной из первых дам столицы. Муж дал ей все, чего не смог и не захотел дать ей Есенин, – любовь, заботу, достаток, стабильность… Они бывают на посольских приемах, в самых роскошных ресторанах и во всех домах театральной и литературной Москвы. У Райх появляются модные туалеты из Парижа и Вены, дорогие шубы и французские духи, стоившие тогда в нищей Москве целое состояние, у ее детей – лучшие игрушки, учителя, врачи…

Но в 1923 году в Россию из заграничной поездки с Айседорой Дункан вернулся Есенин. То, что его бывшая жена стала счастливой супругой известнейшего режиссера, стало для него сильным потрясением. И Есенин снова двинулся в атаку на уже однажды завоеванную, но брошенную крепость. Он начал приходить к детям – кричал, стоя под окнами, чтобы ему их показали; пьяный, звонил в дверь до тех пор, пока детей не будили и не выводили к нему. Единственный, кто мог справиться с Есениным в буйном хмелю, был, как ни странно, Мейерхольд. А потом Есенин начал встречаться с Зинаидой наедине. Встречи происходили на квартире у ее подруги Зинаиды Гейман. Мейерхольд узнал об этом – и каких трудов стоило ему не устроить сцену Зинаиде или Сергею, не знает никто. Он ведь безумно ревновал ее, а к Есенину особенно. Но Мейерхольд нашел в себе силы только заметить Гейман: «Я знаю, что вы помогаете Зинаиде встречаться с Есениным. Прошу вас, прекратите это: они снова сойдутся, и она будет несчастна…»

Встречи прекратились.

А в декабре 1925 года стало известно, что Есенин покончил с собой. У Райх от этого известия случился нервный срыв. Мейерхольд лично отпаивал ее лекарствами, успокаивал, утешал, сопровождал на похоронах… Мать Есенина крикнула ей: «Это ты виновата!» А Зинаида чуть не кинулась к Сергею в не засыпанную еще могилу – ее еле удержали…

Приступы сумасшествия в результате сыпнотифозного отравления сопровождают потом больную всю ее жизнь. Мейерхольд это прекрасно знал: в молодости он интересовался физиологией мозга, а готовясь к роли Треплева в чеховской «Чайке», сам довел себя до помешательства и еле смог выйти из этого состояния. Он понимал, что Зинаиду следует занять чем-нибудь, что отвлечет ее от реальности. И он решил сделать из своей жены актрису, чтобы она, проживая на сцене одну за другой чужие жизни, могла безбоязненно возвращаться в свою.

Зинаида Райх в спектакле "Командарм-2". 1929 год.


Райх плохо подходила для театра Мейерхольда: его актеры имели прекрасную гимнастическую подготовку, умели петь и танцевать, а Райх была неповоротлива, грузна, кривонога и двигаться на сцене не умела вовсе. Но это Мейерхольда не остановило. Он стал использовать то, чем Райх могла гордиться, – ее красоту, выразительные глаза, глубокий голос, повышенную эмоциональность. После первой ее роли – Аксюши в «Лесе» Островского – критика была уверена в ее бездарности. Игорь Ильинский, сам актер Мейерхольда, писал: «Ее сценическая беспомощность и, попросту говоря, неуклюжесть были слишком очевидны». Зато когда в 1925 году был поставлен гоголевский «Ревизор», где Райх в роли Анны Андреевны выступала в дуэте с любимицей Москвы, гениально одаренной Марией Бабановой – той самой, благодаря которой Зинаида попала к Мейерхольду, – ситуация уже кардинально изменилась. Тот же Ильинский признавал: «Многому она успела научиться у Всеволода Эмильевича и, во всяком случае, стала актрисой не хуже многих других». Критик Константин Рудницкий писал: «Какие нюансы! Все сцены с дочерью неподражаемы по утонченности шаржа… Мечтал ли когда-нибудь Гоголь видеть такую Анну Андреевну!» А гениальный Михаил Чехов после просмотра обратился к Райх: «Я все еще хожу под впечатлением, полученным мною от «Ревизора»… и от двух исполнителей: от Вас и от чудесного Гарина… Поражает меня Ваша легкость в исполнении трудных заданий. А легкость – первый признак настоящего творчества». А после «Дамы с камелиями» Александра Дюма-сына – последней громкой премьеры Райх – музыкант Николай Выгодский писал: «… на слова ее игру не переложить: в ней была духовная, мелодическая сила, излучающая особый свет».

Зинаида Райх в роли Анны Андреевны с Эрастом Гариным (Хлестаков) в спектакле по пьесе Н. В. Гоголя "Ревизор".


Мейерхольд сумел максимально использовать все достоинства Зинаиды Райх и скрыть ее недостатки. Зная, что она не способна двигаться, он усаживал ее посередине сцены и организовывал все действие вокруг нее, делая ее центром своих постановок. Критика восторгалась ее криком, выразительностью и масштабностью ее героинь. А по Москве судачили, что Мейерхольд избавляет свою жену от возможных конкурентов: из его театра ушли Игорь Ильинский, Сергей Эйзенштейн… Эраст Гарин, преданный сторонник, любимый ученик и ближайший друг Мейерхольда, был вынужден уйти после того, как Райх поссорилась с его женой Хесей Локшиной.

Зинаида Райх в спектакле "Баня". 1930 год.



Марию Бабанову Райх буквально выжила из театра – ее хрустальный талант затмевал Райх в глазах публики. После одного случая уволили Николая Охлопкова. Однажды Мейерхольд сообщил труппе, что собирается ставить «Гамлета». Охлопков, не удержавшись, спросил – а кто в главной роли? Мейерхольд ответил: «Конечно, Зинаида Райх». На это Охлопков, всегда несдержанный на язык, ответил: «Ну если Райх – Гамлет, то я – Офелия!» Такого «издевательства» над обожаемой женой Мейерхольд не потерпел…

И Мейерхольд, и Райх умели наживать себе врагов. Но если в двадцатых годах они могли себе это позволить, то в тридцатых это становилось уже опасным. Сгущающиеся тучи они – люди, до предела эмоциональные, – чувствовали оба, и у обоих начали сдавать нервы. Райх устраивала истерики, даже публичные, – известен случай, когда она кричала на кремлевском приеме на самого «всероссийского старосту» Михаила Калинина: «Все знают, что ты бабник!» В середине тридцатых у нее было несколько нервных срывов, с которыми с трудом удавалось справиться. А Мейерхольд постепенно терял расположение властей – его начали поругивать в прессе, единственному из деятелей культуры его ранга не дали звания народного артиста СССР. Затем отстранили от строительства здания его собственного будущего театра… Ему начали всюду мерещиться угрозы, покушения на его жизнь… Однажды, когда он шел по улице, от выхлопа двигателя за спиной Мейерхольд в ужасе шарахнулся в подворотню: «Это они наняли администратора театра, чтобы он меня застрелил!» В 1937 году запретили два готовых спектакля, а в январе 1938-го года его театр был закрыт.

Зинаида Райх в роли Маргариты Готье в спектакле "Дама с камелиями" по произведению А. Дюма-сына.



После последнего представления – «Дама с камелиями» Дюма-сына – Райх потеряла сознание; за кулисы ее унесли на руках. Ей казалось, что все, чего она боялась в жизни и чего ей так долго удавалось избежать, наконец настигло ее…

Мейерхольда поначалу приютил в своей студии Станиславский; но в августе 1938-го он скончался, и Мейерхольд снова остался не у дел.

Зинаида Райх.


Зинаидой овладело безумие. Первый приступ случился в Ленинграде. Она буйствовала, в припадках кричала, что пища отравлена, запрещала подходить к окну – потому что «они» могут стоять напротив и выстрелить; ночью, опасаясь возможного взрыва, в одном нижнем белье рвалась выбежать на улицу… Буйная стадия прошла довольно быстро, но психическое состояние ее все еще оставляло желать лучшего. Зинаида отправила Сталину поразительно наивное и резкое письмо, где писала, что вождь – в отличие от Мейерхольда – ничего не понимает в искусстве. Как потом оказалось, это письмо невероятно повредило опальному режиссеру. Райх во всеуслышание заявляла, что ее мужей травят: сначала загубили Есенина, теперь хотят загубить Мейерхольда… А в 1939 году она просто впала в буйное помешательство. Снова Мейерхольд лично выхаживал заболевшую жену… И однажды безумие прошло, словно его и не было… Как оказалось, это было последнее счастливое событие в жизни Мейерхольда.

Его арестовали 20 июня 1939 года в Ленинграде, когда он уехал после Всесоюзной режиссерской конференции и где остановился в своей бывшей квартире, у первой жены – Ольги Михайловны Мунт. В это же время в Москве был учинен обыск. Он был обвинен в связях с иностранными разведками… После долгих пыток и избиений он подписал обвинительные признания. Сталин никогда не мог ему простить, что в 1923 г. он поставил спектакль «Земля дыбом», посвятив его Троцкому.

Одной из версий обвинения Мейерхольда, которую активно обсуждали в московских и питерских гостиных, была следующая: Мейерхольда будто бы задержали при попытке сесть в самолет, чтобы нелегально покинуть страну. Нелепость версии заметила Ахматова: «Что же, они думают, он собрался бежать из Советского Союза без Райх? Невозможно!»

После ареста Мейерхольда Зинаида перебралась на дачу в Балашиху – когда-то она купила ее на деньги, полученные за издание собрания сочинений Есенина. Вскоре к ней переехали Константин и Татьяна с полугодовалым сыном. Жить на прежней квартире, где все напоминало о еще недавно счастливой жизни, было невозможно. Но за свое счастье Райх боролась как могла – вместе с Ольгой Мунт она собирала документы, которые могли помочь Мейерхольду, обивала пороги, ходила по влиятельным знакомым, сидела в приемных…

Однажды Зинаида Николаевна приехала в Москву, а на ночь пришла к себе на квартиру в Брюсов переулок. С нею была дочь; Райх уговаривала ее остаться, но та спешила в Балашиху, к мужу и ребенку. А на следующий день – 15 июля 1939 года – Зинаиду Райх обнаружили в луже крови. Ее домработница с проломленной головой лежала в коридоре. Райх нанесли 8 ножевых ран; она умерла по дороге в больницу. Из квартиры ничего не пропало.

Было видно, что Райх перед смертью защищалась как могла. Но на крики, доносившиеся из квартиры, никто не вышел – соседи знали о приступах Райх и не реагировали.

Николай Райх позвонил Москвину – другу юности Мейерхольда, депутату Верховного Совета, – прося помочь с похоронами дочери. Тот ответил: «Общественность отказывается хоронить вашу дочь». На церемонию на Ваганьковском пришло очень мало народу. Как вспоминала Татьяна Есенина, у ворот стояли незаметные люди в штатском и никого не пускали. Несмотря на это, не боясь никого, в квартиру пришла положить цветы знаменитая балерина Большого театра Екатерина Васильевна Гельцер. Из деятелей искусств больше никто не рискнул переступить порог.

Зинаида Райх.


В смерти Райх пытались обвинить ее зятя, мужа Татьяны Есениной, но доказать ничего не смогли. Тем не менее он год провел в тюрьме; его брат просидел несколько лет. Татьяну и Сергея сразу после похорон выселили на улицу. Правда, им чудом удалось вывезти уже опечатанный архив Мейерхольда. Квартиру поделили пополам, и туда вселились шофер и секретарша Берии…

Всеволод Мейерхольд был расстрелян 2 февраля 1940 года. Вместе с ним был расстрелян журналист Михаил Кольцов. Много лет ни о Мейерхольде, ни о Есенине, ни о Зинаиде Райх говорить не полагалось. Но их имена навсегда остались в истории культуры России.

Виталий Яковлевич Вульф.

Коко и Адриенна пользовались большим успехом – обе красавицы, хоть и разного типа (Коко – пикантная миниатюрная брюнетка, Адриенна – статная, с правильными чертами лица, больше похожая на принцессу, чем на крестьянку), обаятельные и общительные. Но надо заметить, что в то время пользоваться успехом – значило проводить время в обществе какого-нибудь мужчины (или нескольких), ходить с ним в кафе и на прогулки – но не больше. Первым любовником Габриэль стал Этьен Бальсан, веселый и щедрый офицер, заядлый лошадник. Получив от родителей большое наследство, Этьен вышел в отставку и уехал в Руайо, где купил замок, намереваясь заняться разведением племенных лошадей и скачками. Перед его отъездом Коко спросила: «А ученица тебе не нужна?» – и Этьен увез Коко с собой.

В его замке царила атмосфера веселого безделья; говорили только о лошадях, интересовались только скачками, выезжали только на бега. Коко, не желая отстать от своих новых друзей, занимается верховой ездой, заказав для своих тренировок у местного портного мужские бриджи и узкую ленту на голову вместо принятой вуали. Портной был в ужасе, зато Коко прекрасно научилась ездить верхом, сэкономив на полагающейся для таких случаев «амазонке» и высоких сапогах. Этьен восхищался упорством и успехами Коко, но признать ее своей «официальной любовницей» не спешил. Тогда Коко нашла ему замену – англичанина Артура Кейпела по прозвищу Бой. Кейпел владел несколькими угольными шахтами в Ньюкасле и с успехом вел торговлю с Францией. В отличие от Этьена Бой поддержал Коко в ее стремлении вырваться из низов, работать и заработать, – и помог ей открыть шляпный магазин.

Этьен отдал под магазин Коко свою холостяцкую квартиру, Бой помог с деньгами – и вскоре бутик новой модистки открыл свои двери. Первыми клиентками были многочисленные подружки Этьена и его приятелей. Оригинальные, ни на что не похожие шляпки Коко, такие простые и одновременно такие вызывающие, привлекали к их владелицам всеобщее внимание – и тем самым привлекали новых покупателей. Круг клиентов быстро расширялся, шляпы у Коко стали заказывать актрисы и знаменитые кокотки. Но неугомонной Шанель довольно быстро наскучило быть просто модисткой, делающей головные уборы к чужим платьям, и она, заняв денег у Боя, ставшего ее официальным любовником и покровителем, в 1910 году открыла в доме № 21 на улице Камбон ателье под вывеской «Моды Шанель». В ателье ей помогали выписанные из Мулена Адриенна и младшая сестра Антуанетта.

В жизни Коко это был период счастья. Она любила и была любима, ее работа приносила плоды, а магазин – доход. Кейпел, о котором Коко впоследствии не раз говорила, что любила только его и что он был единственным человеком, созданным специально для нее, имел широкий круг интересов и еще более широкий круг знакомств. Благодаря ему Коко вошла в прежде недосягаемые для нее слои общества, познакомилась с самыми известными актерами, художниками, негоциантами и политиками. Для ее моделей открывалась еще более широкая перспектива – видя перед собой Коко и Адриенну, таких привлекательных и таких необыкновенных в их невиданных нарядах, многие захотели одеваться так же. Магазин на улице Камбон уже не справлялся с потоком заказов, и в 1913 году Шанель открывает второй магазин – в Довиле, курортном городке, самом модном месте Франции после Парижа.

Стоило Коко появиться на улицах Довиля – в платье свободного покроя с открытым воротом, в своеобразной шляпке, в туфлях с круглыми носами и на низком каблуке, – успех ее бутику был обеспечен. Ведь все дамы ходили в высоких ботинках, которые можно было застегнуть только с помощью специального крючка, в огромных шляпах, на которых колыхались ворохи перьев или цвели клумбы из роз, и в узких платьях, расстегнуть которые самостоятельно женщина физически не могла. Прогуливавшаяся по набережной Адриенна Шанель, одетая в творения своей сестры, производила фурор среди отдыхающих. Особенно помогла росту популярности магазина Шанель баронесса Ротшильд, незадолго до этого поссорившаяся с самым известным парижским портным того времени Полем Пуаре. В отместку за публичное изгнание из салона Пуаре мадам Ротшильд не только сама начала заказывать у Шанель, но и привела к ней множество своих знатных и богатых подруг. В магазине Коко стали появляться клиенты знатных фамилий и с лучшими состояниями в Европе – банкиры, бароны, владельцы газет, известнейшие красавицы и знатные англичане, – а Кейпел и Коко стали желанными гостями в их домах. Кейпела принимали, потому что он был богат и известен, а Коко – потому что он любил ее. Коко верила, что раз уж Артур всюду появляется с нею, он женится на ней. Он никогда не говорил с нею об этом, но от всех своих многочисленных подружек всегда возвращался к ней – ведь это немало значит! Но постепенно надежда слабела… В 1913 году Шанель перестала надеяться. Теперь она стремилась только к независимости.

Жарким летом 1914 года Коко Шанель представила свои новые разработки. Ее модель, по покрою напоминавшая матроску, а по материалу – мужской спортивный костюм, со строгими линиями и не предусматривающая корсета, произвела фурор. В то время женская мода требовала подчеркивания всех женских округлостей, и корсет был необходим, – но Коко была уверена: уважая естественность, она не умаляет женственности. Коко с огромным успехом видоизменила английскую мужскую моду, подсмотренную на Артуре и его соотечественниках.

Но ее первый успех померк на фоне глобальной катастрофы – в июле началась Первая мировая война. Довиль опустел, Париж замер в ожидании… Коко задумалась: что ей делать, уезжать или остаться, закрыть магазин или переехать в Париж? Бой посоветовал остаться, и оказался необыкновенно прав.

В сентябре Довиль снова наполнился публикой – туда приехали те, чьи поместья уже были захвачены; те, кто боялся остаться; те, кто не хотел видеть войну. Дамы, приехавшие в Довиль, обращались в единственный открытый магазин – к Шанель. И они охотно покупали то, что предлагала им Коко: одежду, в которой было легко ходить пешком, которую было просто надевать и снимать, что в условиях военного времени было немаловажно. Все стали носить то, что уже давно носила сама Шанель – прямые юбки до щиколотки (а не до пола), матроски и легкие блузы, простые соломенные шляпки и туфли на низком каблуке. Когда в Довиль стали приезжать раненые и многие дамы – родственницы находящихся в госпиталях – пожелали помогать врачам, именно у Шанель они заказывали свои белые халаты, которые у Коко были просты и тем не менее элегантны. Она же ввела в моду «пляжные пижамы» – костюмы, в которых можно было не только прогуливаться по пляжу, но и спускаться в убежище в случае налета, – и короткую стрижку. По легенде, усиленно распространяемой самой Коко, однажды, перед походом на премьеру в театр, она слишком низко наклонилась над конфоркой – и ее волосы вспыхнули. Обрезав их, Коко отправилась в театр – и произвела там настоящую сенсацию. За короткими волосами было проще ухаживать; в условиях военного времени дамам ничего не оставалось, как ухватиться за ножницы.

В 1915 году она открыла свой третий магазин – настоящий Дом моды – в Биаррице, на самой границе с нейтральной Испанией. Из Испании Шанель могла бесперебойно получать необходимые материалы, с которыми во Франции были большие проблемы, а в Испанию отправлялись модели Шанель – теперь ее заказчиками стали даже члены испанского королевского двора. А на следующий год Шанель воплотила в жизнь свою давнюю мечту, представив коллекцию женской одежды из тканей, до этого никогда не употреблявшихся для дамского гардероба: английского джерси и фланели. Коко скупила все запасы джерси, пылящиеся на складах оптовой фирмы Родье, – его не покупали из-за «бедняцкого» бежевого цвета и слишком жесткой структуры. А Шанель превратила его в удобные строгие вещи, которые удобно было носить. Практически без украшений, почти мужские по покрою, модели Шанель тем не менее делали носившую их женщину необычайно элегантной и притягательной…

Когда в 1919 году в освобожденный Париж снова приехали иностранцы, они нашли парижанок совершенно не похожими на то, какими их помнили и какими были женщины в других странах, – свободными, с мужскими стрижками и в мужских костюмах, самостоятельными и как никогда обольстительными. Новая мода молниеносно покорила весь мир, а Коко стала знаменитой.

Увы, это не радовало ее. Ее Артур в 1918 году женился – на младшей дочери барона Риббсдейла; хотя он довольно быстро разочаровался в женитьбе и продолжал жить с Коко. Но в конце декабря 1919 года он погиб в автокатастрофе… Коко сразу же выехала на место аварии, но, проехав шестнадцать часов, опоздала – гроб уже заколотили, и Коко не смогла попрощаться с любимым. Она была раздавлена…

Свое горе она глушила работой, как прочие заливают его вином; боль от потери она выразила в том, что стала предлагать своим клиенткам модели из черной ткани, которая раньше считалась неприличной для ежедневных туалетов. Коко, наоборот, считала черный цвет самым роскошным и вечно актуальным. Шутники говорили, что Шанель ввела в моду черный цвет, чтобы все женщины Франции носили траур по ее возлюбленному. Если это так, траур по Артуру Кейпелу с удовольствием до сих пор носят по всему миру…

Летом 1920 года в Биаррице она познакомилась с русским великим князем Дмитрием Павловичем Романовым, еще до революции прославившимся на Лазурном берегу своей красотой и вольным поведением, а в 1917 году – участием в убийстве «злого гения» Российской империи Григория Распутина. Знакомство состоялось благодаря Сергею Дягилеву – они познакомились в начале 1920 года в Венеции, куда Коко привезли друзья, чтобы она могла развеяться после смерти Артура. Дягилев как раз срочно нуждался в деньгах на постановку «Весны священной» – и Шанель без раздумий выписала ему чек на крупную сумму с единственным условием – никому ничего не говорить.

С Дягилевым ее связывали долгие творческие отношения. Она делала костюмы для нескольких дягилевских балетов (например, для прославленного «Голубого экспресса» по либретто Жана Кокто в постановке Брониславы Нижинской) и всегда была готова поддержать его и финансово, и морально. Говорят, Дягилев боялся Шанель – потому что никогда прежде он не встречал женщину, дающую деньги и ничего не просящую взамен.

Дягилев ввел ее в круг русских эмигрантов и художественной богемы. Ее друзьями стали Жан Кокто и Пабло Пикассо, Игорь Стравинский (который был увлечен Коко) и Лев Бакст… Но самым красивым из всех был, безусловно, Дмитрий Павлович. Роман тридцативосьмилетней Коко и двадцатидевятилетнего князя был бурным, но коротким; вскоре князь женился на богатой американке. Тем не менее они на всю жизнь остались друзьями. Дмитрий привел в Дом моды Шанель русских клиентов и русских «светских манекенщиц» – красивых девушек знатного происхождения, которые в рекламных целях посещали в платьях Шанель светские рауты. Он, как и все возлюбленные Коко, оставил свой след и в ее творчестве. В 1929 году она выпустила в продажу блузы в русском стиле с вышивкой, которую для Шанель делал Дом моды «Китмир», чьей владелицей была сестра Дмитрия Мария Павловна, в прошлом жена голландского принца. Дмитрию же Коко была обязана самой главной своей удачей – духами.

Эрнест Бо, отец которого многие годы был поставщиком Российского императорского двора и который сам был прекрасным химиком-парфюмером, создал для Коко Шанель те самые «Шанель № 5». По преданию, он поставил перед Коко несколько пробирочек, и она выбрала запах под номером пять – ее счастливое число. Этот запах, не похожий ни на какие прежние духи, немедленно стал предметом культа. Если раньше женщины пахли чем-то узнаваемым – розой, жасмином, ландышем, – то теперь Шанель предлагала им запах, который было невозможно разложить на отдельные компоненты и который в силу своей уникальности был очень узнаваем. Выпустить в 1920 году, когда люди еще не оправились от войны, очень дорогие духи было риском; но риском оправданным. Женщины почувствовали в этом запахе – статус, воплощенную мечту, вызов, и экономили на всем, чтобы только купить вожделенный флакончик с цифрой 5, такой вызывающе простой и такой вызывающе дорогой. Только эти духи приносили Коко больше миллиона долларов в год. До сих пор «Шанель № 5» являются самыми продаваемыми духами в мире.

После Дмитрия у Коко был короткий, хотя и глубоко задевший ее роман с поэтом Пьером Реверди. У них с Коко было много общего – простое происхождение, пережитые невзгоды, простые ценности. Реверди понимал ее, как никто. Но вскоре он, углубившись в религиозные переживания, покинул Париж, чтобы жить отшельником в Солеме; Коко с трудом, но смогла пережить потерю. Она снова ушла с головой в работу – единственное, что не оставляло ее, что никогда не подводило… А затем она познакомилась с мужчиной, которому суждено было стать самым громким романом – и самым большим разочарованием в жизни Шанель, с Хьюго Ричардом Артуром, герцогом Вестминстерским по прозвищу Вендор – одним из знатнейших и богатейших людей Англии, крестником королевы Виктории и личным другом Черчилля. Герцог только что развелся со своей второй женой и был очарован Коко с первой встречи; он забрасывал ее подарками – цветами из собственных оранжерей, лососями из Шотландии и уникальными драгоценностями, – пока она не сдалась. Коко говорила: «Моя настоящая жизнь началась, когда я познакомилась с Вестминстером. Наконец я нашла плечо, на которое могла опереться, дерево, к которому могла прислониться». Коко, свободная женщина, впервые подчинялась своему мужчине, принося свои интересы в жертву их любви, а свое время – в его полное распоряжение. Она слушалась его, следовала за ним всюду, где он хотел ее видеть. Их роман длился четырнадцать лет. Коко была уверена, что герцог женится на ней, что все те замки, поместья и виллы, на которые он ее возил, станут ее домом, а высокородные англичане, с которыми он ее знакомил, – ее родственниками. Но герцогу было необходимо иметь наследника; Шанель, которой было уже 46 лет, кинулась к врачам – но ей было однозначно сказано, что она бесплодна, что детей у нее никогда не будет… Коко еще надеялась, что Вендор между потенциальным наследником и любовью выберет все-таки любовь, она всегда надеялась…

Никогда еще в ее коллекциях не было столь заметно влияние английского стиля: откровенно мужские куртки, блузы и жилеты в полоску, пальто и костюмы спортивного покроя, и особенно – вязаные свитера, которые Коко, вопреки всем правилам, призывала носить с драгоценностями. Это была роскошь, но роскошь сдержанная и строгая. Шанель всегда считала, что роскошь существует только для того, чтобы сделать простоту примечательной.

Весной 1930 года было объявлено о помолвке герцога Вестминстерского. Он не только собрался жениться не на Габриэль – он еще хотел познакомить ее со своей невестой, чтобы она одобрила его выбор. Шанель одобрила…

Она снова попыталась залечить сердечные раны любовью и работой. Коко села за книгу; редактировать ее позвала Пьера Реверди, который постепенно начал отходить от своих религиозных подвигов и иногда появлялся в Париже. Книга вышла накануне войны; Реверди получил отставку всего через год. Попытка склеить прошлое не удалась… И снова Шанель прибегла к единственному известному ей средству от всех проблем – работе. В 1931 году она съездила в Голливуд, где по контракту с «Метро-Голдвин-Майер» делала костюмы для Глории Свенсон в фильме «Сегодня вечером или никогда». С Сэмюелем Голдвином ее познакомил верный друг, князь Дмитрий Павлович. Голдвин предполагал, что Коко Шанель будет делать весь гардероб «звезд» MGM, но не получилось – актрисы не захотели носить вещи одного стиля, даже если это Шанель. Тем не менее Шанель получила не только огромный гонорар, но и опыт, и престиж. А затем она начала – помимо одежды – производить украшения. Шанель всегда утверждала, что настоящие драгоценности женщине должны дарить, а для себя она должна покупать бижутерию. Коко впервые смешала в своих украшениях драгоценные и искусственные камни, впервые ввела четкие простые линии, она же заставила всех женщин сменить жемчужные ожерелья на бусы из искусственного жемчуга. Она продолжала создавать свой уникальный стиль; то, что ее модели копировали, что ей подражали, Шанель считала своей главной удачей.

В 1933 году, во время экономического кризиса, Шанель была вынуждена рассчитать всю прислугу и переехать из особняка, арендная плата за который сильно выросла, в отель «Ритц» – его апартаменты станут ее домом отныне и до самой смерти. Хотя в это же время у Шанель был новый роман, и она снова думала о замужестве – на этот раз ее избранником был некий Ириб, а точнее – Поль Ирибарнегаре, баск по национальности, журналист, художник, декоратор и авантюрист. Он прославился великолепным графическим альбомом «Платья Поля Пуаре в видении Поля Ириба» – роскошное издание Дома Пуаре в 1908 году получили все царствующие дамы Европы. Роман Шанель и Ириба протекал под дружное неодобрение всех друзей Шанель – они считали Ириба «демоном», который околдовал Коко, подчинил ее себе… Но летом 1935 года Ириб упал на теннисном корте – и когда его подняли, не подавал признаков жизни. Он умер, так и не придя в сознание. Коко снова поняла, что ей не суждено быть счастливой…

Накануне войны Шанель была популярна как никогда. Ее коллекция 1938 года, выполненная в цветах французского флага – синий, белый, красный, – произвела сенсацию. А в 1939 году Шанель неожиданно для всех закрыла все свои предприятия, кроме самого первого магазина на улице Компьен. Говорят, что это была месть – незадолго до этого работницы Шанель устроили забастовку и не пустили Коко в ее собственный магазин, так что начавшаяся война стала для нее и возможностью поквитаться, и предлогом для того, чтобы уйти на покой. Когда немцы заняли Париж, Коко пришлось выехать из ее апартаментов в «Ритце» – они понадобились немецкому начальству; но Коко выпросила себе маленький номер окнами во двор. Переехать – значило удалиться от магазина, а следовательно – потерять над ним контроль… Немцы охотно посещали бутик Шанель, и когда на складе не хватало знаменитых духов – похищали бутафорские флаконы с витрины, чтобы получить хоть какой-то «настоящий парижский» сувенир. К тому же в 1940 году у Шанель начался новый роман – она увлеклась атташе немецкого посольства Гансом Гюнтером фон Динклаге. Ей было уже пятьдесят шесть, ему на тринадцать лет меньше – но Шанель давно уже была женщиной без возраста, и она не собиралась упускать этот – может быть, последний – шанс на личное счастье. Они жили вдвоем над последним работавшим магазином Шанель и почти никуда не выходили. Ей никогда не было дела до политики, но тут она не устояла. Стать ангелом, несущим мир Европе, – это была работа для нее. Ганс, по совместительству агент абвера, упросил ее использовать ее знакомство с Черчиллем и посодействовать Германии в заключении сепаратного мира с Англией – Коко даже встречалась в Берлине с Вальтером Шелленбергом, шефом Службы зарубежной разведки. Однако Черчилль болел и никого не принимал…

Кстати, после войны, когда Шелленберг выйдет из тюрьмы – его приговорили всего к шести годам, – Коко Шанель в память об их сотрудничестве будет содержать его с женой. Она оплатит его похороны.

Когда война закончилась, Коко тут же обвинили в сотрудничестве с нацистами. От заключения ее спасло личное вмешательство Уинстона Черчилля; правда, ей пришлось покинуть Францию. Шанель поселилась в Швейцарии – здесь были ее деньги, здесь оказался заранее сбежавший из Парижа Ганс фон Динклаге. Они держались друг за дружку, как выжившие жертвы кораблекрушения. Их даже принимали за супругов, только удивляла разница в возрасте – Шанель выглядела на двадцать лет старше, чем всегда, и на десять лет больше, чем будет выглядеть через пять лет. Безделье угнетало ее, мешало ей жить. Она прислушивалась к новостям из Парижа, где в феврале 1947 года Кристиан Диор представил свой New Look – сенсационный и провокационный стиль, воскрешающий образы прошлого и все то, от чего Шанель освободила женщин, – корсеты, тяжелые юбки, затянутые талии и обтягивающие силуэты… Франция снова стала во главе мировой моды, но Шанель это не радовало: Диор отменил все ее завоевания. Хотя Коко прекрасно понимала – через некоторые время женщинам надоест неудобная одежда, и они снова вернутся к «стилю Шанель».

Коко Шанель вернулась в Париж в 1953 году, когда ей было семьдесят лет, – вернулась, чтобы покорить и завоевать его. Но уже выросло поколение, для которого имя Шанель было только маркой старомодных духов. Ее коллекция была обсмеяна прессой: «У Шанель на заброшенном кладбище», писали газеты, «Полное фиаско». Коко нашла в себе силы не сдаться. Через год она показала ту же самую коллекцию в США – и успех превзошел самые смелые ожидания. Вторая коллекция – и еще больший успех; третья стала триумфом. Знаменитое «маленькое черное платье» стало символом новой моды, одеваться у Шанель было делом чести. Журнал «Лайф» писал: «Шанель влияет на все. Габриэль Шанель творит не только моду, а целую революцию». Шанель упивалась своим успехом, походя в интервью американской прессе громя французских конкурентов – они в своей одежде идут против логики тела, а ведь американцы не так глупы, чтобы носить то, что неудобно, – поэтому они носят «Шанель».

Дам в платьях от новых французских модельеров она сравнивала со старыми креслами и искренне гордилась тем, что американским мужчинам нравятся женщины, одетые в ее одежду. То, что Мэрилин Монро надевает на ночь только каплю «Шанель № 5», прославило ее духи на века, а то, что Первая леди США Жаклин Кеннеди была в костюме от Шанель, когда убили ее мужа, – вписало имя Шанель в легенду. Сама Коко говорила: «Я люблю, когда мода выходит на улицы, но я не позволяю, чтобы она пришла оттуда», – словно забывая, что многие элементы своего стиля она увидела на улицах своего детства и на мужчинах, которых любила.

Еще семнадцать лет Коко будет царить в моде. Она была очень одинока и очень стара; у нее случались приступы сомнамбулизма, когда она посреди ночи, не просыпаясь, вставала и перекраивала свою ночную рубашку в платье для приснившейся клиентки. До последнего дня она продолжала работать – пока однажды, 10 января 1971 года, Коко Шанель не пришла из парка в свой номер в «Ритце» настолько уставшей, что у нее не было сил даже раздеться. Рядом с ней была только горничная; внезапно Коко закричала: «Я задыхаюсь!» Горничная успела только подойти. «Вот так и умирают», – добавила Шанель. И умерла.

Согласно завещанию, Габриэль Шанель была похоронена в швейцарской Лозанне – только там, по ее словам, у нее возникало чувство защищенности…

Двухмесячная девочка оказалась на полном попечении родителей Лины, которые тоже не отличались любовью к детям – зато очень любили выпить. Когда Луи Гассион в 1917 году вернулся с фронта, он обнаружил свою дочь в ужасающем состоянии: «головка, как надувной шар, руки и ноги, как спички, и грудка цыпленка». Эдит была истощена, ужасающе грязна и к тому же практически ничего не видела – от конъюнктивита ей залепило глаза гноем. Луи отвез дочку к своей матери в Нормандию, в городок Бернейе – она работала кухаркой у своей сестры Мари, которая держала публичный дом.

Эдит Пиаф в молодости.


В этом неподходящем для ребенка месте Эдит провела три года, и, по сути, это были ее единственные детские годы. Девушки из «заведения» заботились о маленькой Эдит, учили ее всему, что знали сами, возили ее по врачам. Наконец девочка прозрела – по другой легенде, это произошло после молебна, который все обитательницы «заведения мадам Мари» отслужили святой Терезе.

Так это или нет, но всю свою жизнь Эдит считала святую Терезу своей покровительницей.

Около года Эдит даже ходила в школу; но родители остальных детей были против того, чтобы рядом с их отпрысками сидела девочка, которая живет в борделе. Мадам Мари вызвала Луи, и тот забрал Эдит с собой в Париж.

Эдит Пиаф в молодости.


Луи Гассион зарабатывал тем, что выступал с акробатическими номерами на парижских улицах. Он прекрасно понимал, что если в номере будет принимать участие маленький ребенок, им дадут больше, и пытался научить Эдит своему ремеслу; правда, у него ничего не вышло. Зато когда Эдит попробовала, собирая деньги, спеть, – монетки посыпались дождем. «У этой девочки все в горле и ничего в руках», – заметил Луи и с тех пор всегда заставлял дочь петь. Первым номером, с которым девятилетняя Эдит выступила перед публикой, была песенка под названием «Я потаскушка».

Когда Эдит исполнилось пятнадцать, она рассталась с отцом. Ей надоели и его постоянно меняющиеся подружки, и то, что он пропивал заработанные ею деньги. Эдит
сняла комнату и начала самостоятельную жизнь; чуть позже к ней присоединилась ее сводная сестра по отцу Симона Берто, которую Эдит звала Момона, младше Эдит на два с половиной года. Девушки вместе пели на улицах, вместе тратили деньги в бистро и вместе знакомились с мужчинами, предпочитая солдат и моряков. Эдит совершенно не укладывалась в каноны красоты того времени, любящего пышные формы и статность, – рост меньше полутора метров, болезненная худоба и полное отсутствие соблазнительных округлостей, – но мужчины всегда роились вокруг нее, как пчелы вокруг горшка с медом. Своего первого мужчину она забыла через несколько дней; о втором помнила лишь, что он научил ее играть на мандолине и банджо. Мужчины и вино были единственными доступными развлечениями для Эдит, и она обожала и то, и другое, тратя по кабакам все заработанные деньги. «Если на тебя смотрит парень, ты уже не пустое место, ты существуешь. С ними можно и похохотать и побеситься, солдаты – легкий народ», – говорила она.

Эдит Пиаф.


В семнадцать лет Эдит встретила свою первую любовь – Луи Дюпона по прозвищу Малыш, всего на год старше ее. Они стали жить вместе – и вскоре оказалось, что Эдит беременна. Родившуюся 11 февраля 1933 года девочку назвали Марселлой Дюпон – Эдит была настолько не готова к роли матери, что даже не позаботилась подготовить ребенку приданое. Положение спасла очередная подружка ее отца, принесшая для Марселлы вещи, оставшиеся от ее дочери Дениз – еще одной сводной сестры Эдит.

Малышка, которую родители ласково назовут Сессель, почти повторила судьбу самой Эдит. Ее не с кем было оставить, и Эдит целыми днями таскала ее за собой в коляске – и на выступления во дворах, и на гулянки в кабаках. Ей не нравилось быть матерью, но еще больше не нравилось быть женой – Малыш Луи требовал, чтобы она угомонилась и сидела дома с дочкой и вела хозяйство. Правда, домом в их случае были дешевые комнаты в убогих отелях. В конце концов Эдит однажды сложила все свои и Сессель вещи в коляску – и ушла от Луи. В последней попытке вернуть Эдит Луи выкрал у нее дочь – но та только вздохнула с облегчением. А когда Сессель было два с половиной года, она умерла от менингита. Больше детей у Эдит никогда не будет.

Чтобы добыть деньги на похороны, Эдит пошла на панель. Правда, снявший ее мужчина, узнав, зачем этой худосочной малышке деньги, отдал ей купюру и ушел.

Эдит Пиаф.


Вскоре Эдит и не вспоминала о том, что когда-то у нее была дочь. Она по-прежнему проводила время на улицах, пела и шлялась с парнями, пока однажды ее не занесло в центр, где среди ее слушателей оказался Луи Лепле. Он пригласил уличную девчонку пройти прослушивание в его кабаре, подобрал ей репертуар, придумал псевдоним – Пиаф, что на парижском жаргоне означает «воробей». Именно про воробья пела Эдит, когда Лепле встретил ее. Правда, по-французски воробей будет «муано», но Малышка Муано уже давно пела в парижских кабаре, и Малышке Эдит пришлось стать Пиаф.

Первое выступление прошло с неожиданным даже для Лепле успехом; последующие проходили все лучше и лучше. Краткосрочный контракт перерос в постоянный. Лепле записал Эдит пластинку «Чужестранец» и даже организовал для нее выступление на Радио-Сите. Опьяненная первым успехом, Эдит пошла вразнос. Такого
количества мужчин вокруг нее не вилось еще никогда, и на удовольствие угостить их тратились все ее гонорары. Ей казалось, что она поймала удачу, что счастье наступило – но все рухнуло. 6 апреля 1936 года Луи Лепле был застрелен в своей постели, и среди его убийц были дружки Эдит. Газеты взвыли: певица причастна к гибели своего директора! Ее несколько месяцев таскали на допросы, некоторое время даже продержали в одиночной камере, но доказать причастность Эдит к преступлению не удалось.

Эдит Пиаф.


Эдит выпустили на свободу, но для нее все было кончено. Газеты травили ее, зрители не хотели ее слушать, работы для девушки, замешанной в убийстве, не было нигде. Наконец она уехала в Брест, чтобы там петь между фильмами в местном кинотеатре. Но и здесь она не задержалась надолго: вскоре контракт был разорван из-за того, что Эдит больше интересовалась парнями, чем работой. Пришлось снова вернуться в Париж и снова петь на улицах. «Удача – это как деньги, – говорила себе Эдит. – Она уходит гораздо быстрее, чем приходит». И снова вокруг нее были мужчины, большинство из которых она не знала по имени. Эдит не была ни нимфоманкой, ни проституткой; она просто не могла быть одна, ей – как дышать, как петь, – было необходимо чувствовать себя нужной, желанной и любимой. При этом мужчины быстро надоедали ей; она всегда уходила первой. «Женщина, которая позволяет, чтобы ее бросили, – круглая дура. Мужиков вокруг пруд пруди. Каждому любовнику нужно найти замену до, а не после. Если после, то тебя бросили, если до – бросаешь ты. Большая разница».

Эдит Пиаф и Раймон Ассо.


Эдит скатывалась все ниже и ниже; она была уже близка к тому, чтобы снова оказаться там, откуда начала, – в дешевых кабаках и грязных дворах, но тут ей встретился Раймон Ассо – «длинный, худой, нервный, с очень черными волосами и загорелым лицом». Впервые они встретились еще при жизни Лепле, когда Пиаф случайно оказалась у одного издателя. За роялем сидел мужчина и наигрывал какую-то песню, а затем спросил у Эдит, что она о ней думает. Эдит честно сказала, что музыка неинтересная, зато слова ей понравились. Ассо, который оказался автором текста, был весьма польщен. Вновь они встретились, когда Ассо был секретарем у известной певицы кабаре Мари Дюба. Сначала он пригласил ее на концерт Дюба, затем они стали встречаться просто так, пока однажды он не пообещал Эдит, что сможет вытащить ее со дна, если займется ею всерьез. Он стал для Пиаф другом, любовником, учителем, импресарио и автором песен.

Эдит Пиаф.

Именно Ассо – образованный, педантичный, умный и очень терпеливый, – сделал из Малышки Пиаф – певицу Эдит Пиаф, что было весьма нелегко. Он взялся за ее образование – Эдит еле читала по слогам и не всегда могла понять даже слова в текстах песен, которые исполняла. Даже в редких автографах она умудрялась делать ошибки! Кроме того, он учил ее хорошим манерам – Эдит, выросшая на самом дне, не умела правильно держать вилку, ругалась как пьяный сапожник и чавкала, как поросенок. Раймон привил Эдит манеры, научил ее одеваться и следить за собой, создал ее стиль, сочинил для нее несколько замечательных песен – музыку к ним написала Маргерит Монно, на долгие годы ставшая не только любимым композитором Пиаф, но и ее ближайшей подругой. Она научила Пиаф играть на рояле и читать ноты, но главное – она научила ее понимать мелодию, видеть душу песни. «Лучший подарок, который мне сделал Раймон, – это Гит!» – признается Эдит.

Эдит Пиаф.


Эдит с трудом переносила эту «муштру»; иногда она сбегала, возвращаясь под утро и пьяной в дым. Но Раймон умел держать ее в руках. Она действительно любила его – и как мужчину, и как учителя, понимая, что только благодаря ему она сможет подняться наверх, что он – единственный мужчина в ее жизни, кому интересна ее душа, а не только ее тело. Она даже стерпела, когда Раймон разлучил ее с Момоной, которая, по его мнению, тянула Эдит назад.

Наконец, именно Раймон в 1939 году добился для нее контракта в одном из знаменитейших парижских мюзик-холлов «ABC» на Больших бульварах. Когда на сцену вышла Эдит – маленькая, худая, в бедном коротком черном платье (и это после длинных шлейфов из блесток и перьев, которые публика привыкла видеть на певицах!), зал замер в недоумении, но стоило ей запеть – и зрители пали к ее ногам. На следующее утро все газеты вышли с заголовками: «Вчера во Франции родилась великая певица, и ее имя Эдит Пиаф!»

С этого выступления путь Эдит к славе уже не прерывался, ведя только вверх. Выступления на лучших площадках, интервью в крупнейших газетах, записи на студиях, приглашения на радио и светские рауты. Раймон навсегда определил стиль выступлений Эдит: минимум декораций, сдержанный свет, ничто не отвлекает внимание от певицы в простом черном платье до колен с длинными рукавами – руки Эдит прятала, потому что считала их некрасивыми; скупые жесты, локти прижаты к бедрам, глаза закрыты…

Эдит Пиаф.


Почувствовав себя уверенно, Эдит бросила Раймона: по ее словам, она устала от его постоянных наставлений. На самом деле он просто перестал ее волновать как мужчина. «Любить по-настоящему можно, только когда чувствуешь это как в первый раз. Когда любовь остывает, ее нужно или разогреть, или выбросить. Это не тот продукт, который надо держать в прохладном месте!» Правда, Эдит умела быть благодарной – она прекрасно помнила, кто сделал ее звездой. Они с Ассо остались друзьями, он продолжал писать для нее песни, а она – помогать ему каждый раз, когда он в этом нуждался.


Эдит Пиаф - Padam, Padam


Место рядом с Эдит долго не пустовало. Она сошлась с Полем Мёриссом – чопорным красавцем, сыном владельца банка, которому, правда, больше нравилась сцена, чем банковские операции. Ему было двадцать шесть лет, у него был светский шарм, отточенные манеры и безупречный вкус, и он абсолютно не был похож на прежних мужчин Пиаф. С ним она обрела настоящий лоск – влюбленные начали с того, что переехали в престижный район Этуаль, а продолжили образование Эдит у дорогих парижских портных и в магазине Картье. Всю последующую жизнь именно у Картье Эдит будет покупать дорогущие подарки для своих возлюбленных.

Эдит Пиаф и Поль Мёрисс.



Эдит и Поль были совершенно разные: она – взбалмошная, открытая, с пожаром внутри и бурей вокруг, а он – педантичный, замкнутый и чопорный, больше всего на свете ценящий размеренность и «комильфо». Довольно быстро их счастливая совместная жизнь превратилась в непрекращающуюся войну со скандалами, битьем посуды и хлопаньем дверьми. Глядя на эту парочку, драматург Жан Кокто – с ним Эдит познакомилась в 1940 году и сразу же подружилась – написал пьесу «Равнодушный красавец». Сюжет прост: женщина бесится, изливая свое негодование на мужчину, который молча лежит на кровати и читает газету, а когда он встает и уходит – бросается за ним, умоляя не бросать ее. Сыграть пьесу в театре он предложил самим Эдит и Полю. Эдит недоумевала: как же она будет играть? Столько слов, и ни одной песни! Она не актриса, она умеет только петь. Однажды она, правда, снималась в кино – в 1937 году Эдит Пиаф получила небольшую роль в фильме «Холостячки», – но это было несерьезно. Кокто уговаривал ее: «Все очень просто. Поль ничего не говорит, а ты играешь сцену, которую устраиваешь ему каждый день». Тем не менее многие, включая саму Эдит, сомневались в успехе. Когда она вышла на сцену в день премьеры, от ужаса она забыла слова. Но, взяв себя в руки, отыграла весь спектакль так, что зал буквально взорвался от восторга.

Поля заметили и стали активно приглашать принять участие в спектаклях и кинофильмах. В августе 1941 года она и Поль снова работают вместе, исполняя главные роли в кинофильме «Монмартр-на-Сене». На съемках фильма Эдит познакомилась с журналистом Анри Конте, который был пресс-атташе картины. Обаятельный и элегантный, он немедленно заменил Поля и в сердце, и в постели Эдит Пиаф. Анри писал для нее песни, водил ее на прогулки и по ресторанам. Но он наотрез отказывался ночевать у Эдит – во Францию пришла война, немцы ввели комендантский час, и Анри отговаривался тем, что у него нет пропуска. Как оказалось, у него была другая женщина, с которой он проводил ночи, тогда как дни он отдавал Пиаф. Эдит не пожелала смириться с таким «полулюбовником» – и она прекратила спать с ним, продолжая тем не менее с ним работать.

Эдит Пиаф.


Эдит вернулась в отель, откуда когда-то съехала вместе с Полем Мёриссом. Несмотря ни на что, она продолжала репетировать, разучивать новые песни, выступать. В это время, когда было не до песен, Эдит продолжала петь – ведь это единственное, что она умела делать. Бежать она не хотела – да и куда могла она убежать из Парижа, единственного места на земле, в котором она умела жить? Даже во время оккупации она продолжала давать концерты, не обращая внимания ни на придирки обязательной теперь цензуры, ни на засилье немецкой речи в зрительном зале. Она даже согласилась съездить с песнями в Германию – многие поклонники отвернулись от Эдит за сотрудничество с немцами; но все гонорары она отправляла пленным солдатам, оказавшимся в немецких лагерях. Однажды Пиаф попросила разрешения сфотографироваться с группой пленных соотечественников. В Париже участники Сопротивления разрезали групповое фото на отдельные карточки и изготовили фальшивые документы. Их Эдит провезла в лагерь в свою следующую поездку, спрятав на дне коробки с гримом. Всем, кто смог бежать, эти документы спасли жизнь.

За месяц до конца войны рядом с Эдит появился еще один человек, которому суждено было сыграть в ее жизни ключевую роль. Импресарио Луи Баррье, или просто Лулу, однажды подошел к Эдит и предложил свои услуги; она согласилась, еще не понимая, какую удачу подбросила ей судьба. Он оказался преданным, умным, талантливым и проницательным человеком, который искренне заботился о благополучии самой Эдит и о росте ее карьеры. Еще он пытался объяснить ей, как важно навести порядок в ее финансовых делах, – но это был, кажется, единственный пункт, по которому у Эдит всегда было свое мнение: деньги надо тратить, и чем скорее, тем лучше. Баррье добился для нее контракта в лучшем мюзик-холле страны «Мулен-Руж», организовал турне по Франции, гастроли по всему миру – гонорары Пиаф превысили полтора миллиарда старых франков (или пятнадцать миллионов новых), но у нее не задержалось ни франка. Она по любому поводу делала всем знакомым ценные подарки; скупала дорогущие платья у лучших кутюрье – чтоб потом ни разу их не надеть; пропивала огромные суммы в дорогих ресторанах и дешевых забегаловках, платя за всех. Кроме того, у Эдит Пиаф появилось новое дорогостоящее увлечение – открывать молодые таланты.

Эдит Пиаф и Ив Монтан.


Первым был молодой итальянец Иво Ливи, известный под псевдонимом Ив Монтан. Пиаф обратила на него внимание, когда он однажды должен был выступать у нее «на разогреве». Эдит не только сразу же влюбилась по уши в молодого красавца, страстного и нетерпеливого, как и сама Эдит; она решила сделать для него то, что когда-то сделал для нее Раймон Ассо, – помочь ему стать настоящей звездой. Она заставляла его работать до изнеможения, исправила его дикцию, убрала акцент, научила держаться на сцене, создала его имидж, собрала по друзьям репертуар. Несколько песен она написала для него сама – конечно же, они были о любви. Ему было двадцать два, ей почти тридцать. Монтан неоднократно просил ее стать его женой, даже познакомил со своими родителями, когда они вместе гастролировали в Марселе. За два месяца непрерывных репетиций Пиаф полностью переделала творческую индивидуальность Монтана; его триумфальные выступления в «Альгамбре» доказали, что из Пиаф получился прекрасный педагог, а из Ива – настоящая звезда.

Но, как оказалось, это было начало конца. Ив оказался неимоверно тщеславен: каждое утро он кидался к газетам, чтобы прочесть Эдит все восторженные рецензии на свои выступления, но ее успехи портили ему настроение. Эдит тоже начала замечать за собой, что иметь рядом с собой соперника, который в один прекрасный день может тебя затмить – пусть даже ты сама приложила к этому руку, – не так уж приятно. Они вместе снялись в фильме «Звезды без света», и уже тогда было заметно, что две звезды изо всех сил пытаются перетянуть внимание каждый на себя. После концерта Монтана в самом престижном зале Франции «Этуаль» они расстались. На прощание Монтан поцеловал Эдит: «Спасибо. Тебе я обязан всем».

В начале 1946 года Эдит взялась за ансамбль «Друзья песни». После долгой работы Эдит из «Друзей» удалось сделать музыкальное событие. В ноябре 1947 года Пиаф в сопровождении «Друзей песни» отправилась в турне по США. Начало гастролей было неудачным: если «Друзей», играющих своеобразное офранцуженное кантри, американцы приняли сразу и безоговорочно, то первое выступление Пиаф в «Плейхаузе» закончилось гробовым молчанием публики. Жанр, в котором прославилась Эдит Пиаф, – реалистическая песня – был чужд американцам, которым не было дела ни до жителей парижского «дна», ни до их высоких чувств. Они ожидали «настоящую парижанку» – беззаботную, сексуальную и веселую, – а на сцену вышла маленькая грустная женщина, чьи тоска и нежность были совершенно непонятны, несмотря даже на усилия переводчика. Спасла дело умелая рекламная кампания, организованная верным Баррье, – крупнейшие газеты настойчиво объясняли американской публике, что такое реалистическая песня, чем ценно творчество Пиаф, и что его способны понять и оценить только тонко чувствующие люди. Постепенно реклама сделала свое дело: уже через несколько дней выступления Пиаф сопровождались громовыми овациями, а билеты нельзя было достать. В итоге первоначально трехнедельный контракт превратился в трехмесячный. На выступлениях Эдит Пиаф побывала вся артистическая и политическая элита США. Чарли Чаплин, услышав пение Пиаф, прослезился, а о ее киноработах заметил: «Эта женщина должна была бы делать в кино то, что я».

Эдит Пиаф и Марсель Сердан.


Но Пиаф не умела быть счастливой, если рядом с нею не было любви. И она встретила его – мужчину, которого называла главной и единственной любовью своей жизни, – боксера Марселя Сердана. Он приехал для проведения матча на звание чемпиона мира, и поначалу его дела, как и ее, складывались не очень хорошо. Они начали с того, что поддержали друг друга в трудную минуту, а продолжили тем, что влюбились друг в друга по уши. Марсель оказался совсем не похожим на то, как обычно воспринимают боксеров – гора мускулов без мозгов и эмоций. Он был очень нежным, мягким и терпеливым, боготворил Эдит, выполнял все ее прихоти, обладал редким чувством такта. Журналисты спросили у Эдит: «Как вы могли полюбить боксера? Это же сама грубость!» – «Грубость, у которой стоило поучиться деликатности!», – ответила Эдит. Марсель был женат, у него двое сыновей и собирался родиться третий, – американская пресса с удовольствием полоскала грязное белье французских знаменитостей, пока сам Марсель не расставил все точки над i: да, они любовники, но это только потому, что он женат, иначе они бы поженились. Его Маринетта, жившая в Касабланке, была в курсе. И журналисты вынуждены были заткнуться: уж если его жена благословила союз мужа, то им нечего возразить.

Впервые Эдит была спокойна и счастлива. Ее любимый был знаменит – но с нею он не конкурировал. Он был привлекателен – но для него не существовали другие женщины, кроме нее. Марсель защищал ее, делал ей дорогие подарки – и был рад, когда она в ответ преподносила ему собственноручно связанные свитера. Когда закончилось ее турне, Эдит терпеливо ждала Марселя в Париже, пока он мотался между США, где у него были бои, и ее домом. Он стал чемпионом, но удержать титул не смог, – в этом справедливо обвиняли Эдит, которая не смогла окончательно отказаться от привычного полуночного образа жизни и втянула в него и Марселя. Кроме того, один ясновидящий предсказал, что Марсель проиграет, если Эдит не будет рядом; она не смогла прилететь – в этот день у нее была премьера в Париже. Но ради него она и так пошла на многое, перекраивая свои графики и расписания выступлений в соответствии с его боями. Он прощал ей все, она хотела выйти за него замуж, родить ребенка…

Эдит Пиаф.


Осенью 1949 года Эдит Пиаф снова прилетела в Нью-Йорк. Вскоре сюда должен был приехать и Марсель. Эдит в телефонном разговоре умоляет его поторопиться, и Марсель вместо планируемого путешествия пароходом выбирает самолет. А 27 октября стало известно, что его самолет пропал над Азорскими островами; еще через двенадцать часов стало ясно, что он разбился, – нашли обломки, никто не выжил. Каким-то чудом Пиаф – после нескольких часов непрекращающихся рыданий – нашла в себе силы прибыть в «Версаль», где у нее было назначено выступление. Она пела «в честь Марселя Сердана, в память о нем, только для него» – «Гимн любви» на ее собственные слова, и зал слушал ее стоя. Она не смогла довести концерт до конца – во время очередной песни Эдит Пиаф упала в обморок.

Позже Эдит сказала: «Это была моя настоящая и единственная любовь. Я любила. Я боготворила… Чего бы я только не сделала, чтобы он жил, чтобы весь мир узнал, как он был щедр, как он был безупречен». Овдовевшая Маринетта позвала Эдит на помощь, и та прилетела в Касабланку первым же рейсом. Оттуда она привезла мадам Сердан и детей в Париж, где приняла на себя все заботы о семье ее любимого Марселя.

Чувствуя себя виновной в его гибели, Эдит медленно сходила с ума. Она почти ничего не ела и мало спала, зато много пила, пытаясь алкоголем заглушить боль. «После смерти моего бесценного Марселя Сердана, ровно через шесть месяцев, я пустилась во все тяжкие и докатилась до самой глубины бездны. Я обещала быть мужественной. Но я не выдержала удара…»

Эдди Константин, Эдит Пиаф и Шарль Азнавур, 1951 г.


Эдит снова начала менять мужчин, снова взялась за учеников – среди них были Робер Ламуре и Шарль Азнавур, Эдди Константин и Андре Пусса. Последний смог наконец вернуть ей спокойствие и веру в себя – но однажды они попали в автокатастрофу. Эдит сломала руку и два ребра; все было бы не так страшно, но она совершенно не переносила боли. Так в жизнь Эдит Пиаф вошли наркотики… Она разрушалась. Одурманенная и пьяная, Эдит срывала концерт за концертом. Она могла заблудиться на сцене, в испуге сбежать за кулисы, забыть слова, упасть вместе с микрофоном. Ее тело было покрыто синяками и струпьями, руки исковерканы артритом. Как подсчитала ее сестра Симона, за последние двенадцать лет жизни Эдит Пиаф перенесла четыре автомобильные катастрофы, попытку самоубийства, четыре курса дезинтоксикации, один курс лечения сном, три гепатические комы, один приступ безумия, два приступа белой горячки, семь операций, две бронхопневмонии и отек легкого. Под конец ее зависимость от морфия дошла до того, что Эдит вводила себе до десяти доз ежедневно.

Бракосочетание Эдит и Жака Пиля. Нью-Йорк, 1952 г.

Спасение Эдит пыталась найти в новой любви. Ее избранником стал сорокашестилетний певец Жак Пиль (настоящее имя Рене Виктор Эжен Дюко), с которым они давно были знакомы по совместным выступлениям. Они обвенчались в Нью-Йорке 20 сентября 1952 года. Эдит Пиаф, одетая в голубое платье и шляпку с вуалью, волновалась, как девочка. Но брак не решил ее проблем. После медового месяца, совмещенного с гастрольным турне по США, молодожены вернулись в Париж – и Эдит снова начала пить и колоться.

Бракосочетание Эдит и Жака Пиля. Нью-Йорк, 1952 г.


На морфий уходили все заработанные деньги; контрактов было все меньше – концертные залы не желали связываться с Эдит, которая стала совершенно непредсказуемой. К тому же Жак, вместо того чтобы пытаться спасти жену, начал пить с нею вместе. Через четыре года семейного ада Пиль и Пиаф развелись. Корабль любви вдребезги разбился о скалы из бутылок виски и ампул морфия.

Больше Эдит не верила в возможность счастья. Единственное, что у нее осталось, – это работа. Она снова давала сольные концерты, и снова зрители часами не отпускали ее, требуя новых и новых песен; и опять в ее жизни один за другим появлялись и исчезали молодые мужчины. В конце 1958 года у нее роман с Жоржем Мустаки, который напишет для нее одну из самых известных ее песен – «Милорд»; с ним она рассталась в Нью-Йорке. На одном из концертов она упала в обморок, за кулисами ее начало рвать кровью; в больнице оказалось, что у Пиаф прободная язва желудка. С трудом оправившись после операции, Эдит заводит роман с двадцатичетырехлетним художником Дугласом Дэвисом – он хотел написать ее портрет. Пленил он Эдит тем, что как-то принес ей целую связку воздушных шаров. В Париж она вернулась вместе с ним, а летом они вместе попадают в очередную автокатастрофу – на этот раз Дуглас отделается царапинами; он погибнет в авиакатастрофе 3 июня 1962 года, через год после расставания с Эдит.

Эдит Пиаф.

Между авариями, болезнями, операциями и любовными разочарованиями Эдит Пиаф создает свою лучшую концертную программу, премьера которой состоялась 2 января 1961 года в «Олимпии». На премьере были Роже Вадим, Мишель Морган, Ален Делон и Роми Шнайдер, Жан-Поль Бельмондо, Жан-Пьер Омон. Когда концерт закончился, Луи Армстронг сказал: «Она завладела моим сердцем». У двери гримерной администратора робко остановил другой поклонник: «Извините, могу ли я подойти и сказать «браво» мадам Пиаф? Я джаз-музыкант, меня зовут Дюк Эллингтон». Врачи предупреждали, что каждый концерт Эдит приближает ее смерть, но она только отмахивалась: «Не мешайте мне петь! Это единственное, что у меня осталось в жизни».

Edith Piaf - Non, je ne regrette rien

Она работала на пределе своих сил, в песнях вспоминая всех своих мужчин. Как писала Симона Берте, «ни один мужчина не пощадил ее. Каждый оставил свой шрам».

Тео Сарапо.


В феврале 1962 года Эдит оказалась в больнице с тяжелой пневмонией. Однажды в ее больничную палату постучался молодой человек, приятель ее друга – парикмахер Теофанис Ламбукас, красавец и начинающий певец, страстный поклонник Пиаф. Как оказалось, в палату Эдит снова вошла любовь. Из больницы вышли рука об руку Эдит – и ее новый протеже, певец Тео Сарапо. Псевдоним Тео придумала сама Пиаф: по-гречески «сагапо» означает «я люблю тебя».

Эдит Пиаф.

После окончания училища Ольга Глебова была принята в труппу Александрийского театра – главного драматического театра империи. Она исполняла роль Ани в «Вишневом саде» Чехова и участвовала в комедии А. Косоротова «Божий цветник». Константин Варламов, известный комедийный актер, называл Олечку Глебову своей любимой ученицей; но в Александринке она не задержалась. Ровно через год Ольга перешла в труппу Драматического театра, который только что создала Вера Комиссаржевская. Режиссером Комиссаржевская пригласила Всеволода Мейерхольда, который надеялся в сотрудничестве с великой актрисой продолжить свои режиссерские эксперименты. Именно ради новых идей, творческих поисков Ольга Глебова так долго добивалась ангажемента в новый театр – пусть здесь ее ждали маленькие роли, зато она была в самом центре театральной жизни, играла на одной сцене с лучшими актерами Петербурга и общалась с самыми знаменитыми людьми искусства – Мейерхольдом, Николаем Сапуновым, Борисом Григорьевым, Сергеем Судейкиным… Последний стал ее судьбой.

Элегантный красавец Сергей Судейкин, декоратор и художник, член «Мира искусства», был в то время в большой моде. Его наперебой приглашали в лучшие дома, где он заслуженно пользовался репутацией светского льва, безнравственного и обаятельного, похитителя женских сердец. Он вел себя как заправский денди: вызывающе-изысканно одетый, Судейкин на светских раутах демонстративно цедил презрительные фразы и старательно делал вид, что ему все надоело. Однако ему все прощали – за несомненный талант и еще более несомненное обаяние. Он увлекся Ольгой Глебовой и стал за ней ухаживать; вскоре и она влюбилась в него без памяти.

В конце 1906 года Судейкину нужно было ехать в Москву. Ольга пришла на вокзал проводить его – и уехала вместе с ним, словно забыв, что в этот вечер у нее был спектакль. Когда через два дня Ольга вернулась, Вера Федоровна отказалась принять извинения и уволила Глебову из труппы.

Через пару месяцев Ольга и Сергей обвенчались в петербургской церкви Вознесения.

Перед свадьбой поэт и писатель Федор Сологуб, влюбленный в Олечку, написал ей – словно в предостережение – такое стихотворение:

Под луною по ночам

Не внимай его речам

И не верь его очам,

Не давай лобзаньям шейки, —

Он изменник, он злодей,

Хоть зовется он Сергей

Юрьевич Судейкин.

В первый год брака Ольга и Сергей не разлучались; их сильное взаимное чувство открыто демонстрировалось на публике. Судейкин обожал жену, боготворил ее, прилагал все силы к тому, чтобы сделать из нее настоящее произведение искусства. Олечка часто появлялась в необыкновенных, вызывающих платьях его работы и даже снялась в некоторых из них для открыток, став таким образом одной из первых русских манекенщиц. Во многом благодаря усилиям мужа Ольга быстро стала самой заметной женщиной среди тогдашней петербургской богемы. Красавица, умница, страстная и тонко чувствующая натура, она влюбляла в себя всех, с кем встречалась. Даже некоторая искусственность ее поведения, жеманство и неестественный, низко-колдовской голос не портили ее, а лишь привлекали к ней новых поклонников: они считали, что Ольга похожа на прекрасную куклу (в то декадентское время это было несомненным комплиментом), которая и в реальной жизни продолжает сценическую игру. Принципы «театральности жизни» были тогда широко распространены в среде просвещенной европейской богемы, и Олечка Глебова-Судейкина стала одним из ее символов. Однако, однажды вступив в эту игру, остановить ее она была не в силах. Ольга скоро стала заложницей собственных страстей.

Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина.



В одной квартире с Судейкиными жил поэт Михаил Кузмин, друг Сергея. Однажды Ольга случайно обнаружила его дневник – и узнала, что ее мужа и Кузмина связывали не просто дружеские чувства. Кузмин по требованию Ольги был удален из дома. Однако вскоре Сергей признался ей, что уже разлюбил ее; более того, он сказал ей, что все время их брака – а прошел всего год, как они обвенчались, – он изменял ей, не брезгуя даже дешевыми питерскими проститутками. Ольга, чье чувство, в отличие от мужа, было действительно глубоко и серьезно, была буквально раздавлена… Но она смогла найти выход.

Не порывая окончательно с Судейкиным (их брак распадется только в 1916 году), но разочаровавшись в семейной жизни, Ольга вернулась на сцену, поступив в Малый театр Суворина. Произошло это вполне случайно: актриса Вадимова, работавшая в этом театре над главной ролью в пьесе Юрия Беляева «Путаница, или 1840 год», внезапно заболела. Алексей Суворин, давний поклонник Олечки Судейкиной (он опекал ее еще во время ее службы в Александринке), пригласил ее заменить Вадимову. После третьего представления, прошедшего с необыкновенным успехом, роль Путаницы окончательно осталась за Судейкиной, став одной из ее «визитных карточек». Ее Путаница декламировала, пела, танцевала, очаровывала и пленяла. В то же время эту роль исполняла в московском Малом театре знаменитая актриса Ольга Гзовская, но успех этой пьесы в представлении театралов того времени был связан только с Ольгой Судейкиной.

Благодаря этому успеху Ольгу приняли в труппу театра. За сезон 1910/11 года она сыграла во множестве пьес, в том числе в музыкальных спектаклях по произведениям Михаила Кузмина. В следующем сезоне она с блеском сыграла в новой пьесе Беляева, написанной специально для нее, – «Псиша», истории крепостной актрисы, с успехом сыгравшей в домашнем театре роль Психеи.

Помимо театра, у Ольги было много и других занятий. Она с увлечением лепила – даже Сергей Судейкин признавал несомненный скульпторский талант своей жены. Она делала кукол – большеглазые красавицы, танцовщицы, персонажи комедии дель арте были неуловимо похожи на свою создательницу; костюмы для своих кукол Ольга делала с необыкновенным вкусом и выдумкой из самых разнообразных материалов. Артур Лурье, оставивший об Олечке воспоминания, называл ее «феей кукол, феей кукольного царства». С неизменным успехом Ольга выступала в качестве танцовщицы – полонез, который она танцевала с самим Вацлавом Нижинским, прославился, а ее знаменитый номер «Русская» видели даже при императорском дворе. Она танцевала в «Лебедином озере» Чайковского и «Царице Таир» Тэффи, водевилях и пантомимах. Говорили, что иногда она даже – по примеру Айседоры Дункан – осмеливалась танцевать обнаженной. Ее выступления в известном кабаре «Бродячая собака», а затем в «Привале комедиантов» привлекали неизменный интерес публики. Она выступает там с танцевальными номерами и чтением стихов (по свидетельству современников, Ольга была лучшей декламаторшей современной поэзии), а в рождественском спектакле 1913 года исполняет роль Богородицы. В то же время Ольга делает модели для Императорского фарфорового завода и с блеском переводит с французского пьесы и стихи (что было особенно удивительно, поскольку сама она стихов никогда не писала), великолепно пишет акварелью и маслом пейзажи и картины на религиозные сюжеты, делает вышивки и картины в изобретенной ею «лоскутной» технике.

Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина.



Удивительно, но при такой постоянной профессиональной занятости у Ольги была невероятно бурная светская жизнь. Она стала настоящей музой поэтов. В ее квартирке – «кукольном доме», по выражению современников, – бывали все тогдашние знаменитости, отдавая дань обаянию и талантам Олечки Судейкиной. В нее были влюблены Велимир Хлебников и Федор Сологуб, ей писали стихи многие поэты – Георгий Иванов, Игорь Северянин, Всеволод Рождественский… Анна Ахматова стала ее ближайшей подругой. Михаил Кузмин, несмотря на то что Олечка, хоть и невольно, дважды становилась между ним и его любовью, относился к ней с нежностью и постоянно посвящал ей стихи – она была одним из очень немногих женских адресатов его лирики. Их отношения – как творческие, так и личные – продолжались до самой ее эмиграции. По преданию, именно Олечке Александр Блок посвятил свое знаменитое стихотворение «В ресторане». Громкий скандал разразился, когда из-за несчастной любви к Олечке покончил с собой молодой поэт Всеволод Князев, юный красавец, возлюбленный Михаила Кузмина, – они даже планировали выпустить совместный сборник стихов под названием «Пример влюбленным». История этого любовного многоугольника легла в основу первой части «Поэмы без героя» Анны Ахматовой, где Ольга выведена под именем Путаницы-Психеи – по двум ее самым известным ролям:

Ты ли, Путаница-Психея.

Черно-белым веером вея,

Наклоняешься надо мной…

С Судейкиным отношения становились все сложнее. То он просил жену спрятать у себя его любовницу, которой угрожает ревнивый муж; то устраивает Ольге сцены ревности прямо на улице. В 1915 году Сергей бросил Ольгу, и даже вмешательство их друзей не смогло его образумить; вскоре они окончательно расстались. Тем не менее Судейкины продолжали видеться и даже появляться вместе на публике: на вечерах в «Собаке» Сергея часто сопровождали и Олечка, и Верочка – его новая любовь Вера Артуровна Шиллинг. Именно с Верой Шиллинг Судейкин покинул Петербург – в 1916 году он поехал в Крым, а на следующий год, узнав о революции, эмигрировал в Париж. Веру он вывез по паспорту Ольги, переклеив фотографию…

Сама Олечка оставалась в Петрограде. Ни мировая война, ни революция не остудили ее искрящегося легкомыслия. Она зарабатывала на жизнь продажей своих кукол, выступлениями на частных вечерах и гастрольными поездками. Уезжая на гастроли в Вологду, она пустила к себе жить на Фонтанку, 18 Анну Ахматову, которая тогда ушла от своего второго мужа, Владимира Шилейко. Когда Ольга вернулась, они стали жить вместе: Ольга в большой проходной комнате, Анна – в маленькой задней. Они часто лежали, каждая в своей комнате, и переговаривались через открытую дверь.

Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина и Анна Ахматова.


Любовь, их связывающая, звалась Артур Лурье. Композитор и музыкант, ученик А. Глазунова, он с 1914 года был близким другом Ахматовой. Именно Лурье «спас» Ахматову от Шилейко и продолжал нежно заботиться о ней даже в первые годы ее следующего брака с Николаем Пуниным. Вдохновенный бабник, Лурье быстро обратил внимание на Олечку Глебову. Некоторое время Лурье, по признанию Ахматовой, метался между двумя женщинами, не решаясь сделать выбор, а затем сошелся с Ольгой.

Это был редкий в жизни Ольги Судейкиной период спокойного счастья. Лурье заботился о ней, берег и защищал от ужаса, царящего на улицах Петрограда. Он работал в Наркомпросе и благодаря этому устраивал Ольге работу, заказы и паек. Он искренне восхищался Ольгой не только как красивой женщиной, но и как талантливым человеком – он высоко ценил ее музыкальность, изысканный, безошибочный вкус и тонкое художественное чутье.

Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина.


Однако Лурье довольно быстро понял, что в СССР ему, и Ольге, и Анне делать нечего. Он долго уговаривал обеих женщин уехать с ним за границу. Анна отказалась, Ольга согласилась. Однако Лурье уехал первым – ему было проще выправить необходимые документы. В августе 1922 года он уехал в Берлин, где сошелся с Тамарой Персиц, старой знакомой Ахматовой и Глебовой. Вместе они переехали в Париж, где Лурье вскоре оставил Тамару ради Елизаветы Перевощиковой, в девичестве Белевской-Жуковской, которая, между прочим, приходилась внучкой великому князю Алексею Алексеевичу, двоюродному брату императора Александра III. Потом они переехали в США, где Лурье и скончался в 1966 году.

После отъезда Лурье Ольга продолжала жить с Ахматовой на Фонтанке, 18, а затем они переехали в дом 2 по той же улице – бывшие царские прачечные, где Судейкиной полагалась маленькая служебная квартирка как работнице Фарфорового завода. Ольга все чаще впадала в депрессию, думала о смерти… «Вот увидишь, Аня, – как-то сказала она Ахматовой, – когда я умру, от силы четырнадцать человек пойдут за гробом…»

В 1924 году ей все же удалось уехать. С одним чемоданом, набитым куклами и фарфоровыми статуэтками, Ольга отправилась в Берлин – якобы для организации собственной выставки. Ее звали к себе уже обосновавшиеся в Берлине Савелий Сорин с женой и Игорь Стравинский. Ахматова, в то время уже бывшая замужем за Николаем Пуниным, осталась в России.

В Берлине Ольга прожила полгода, зарабатывая деньги продажей своих работ. Как только ей удалось получить визу, она немедленно переехала в Париж. Ей было уже сорок лет.

В Париже Ольга Афанасьевна поселилась в небольшой гостинице «Прети» на улице Амели. Здесь вокруг нее тут же образовался своего рода «русский клуб», который охотно посещали бывшие петербуржцы. Ее личная жизнь была в таком же упадке, как и ее финансовые дела: многочисленные бессмысленные, недолговечные и глупые романы, о которых не было ни желания, ни смысла вспоминать. В глубине души она продолжала любить Сергея Судейкина – а он уже давно забыл про нее. Когда ему, благополучно живущему в США, рассказали, что Ольга бедствует в Париже, он патетически произнес: «Умоляю, не говорите мне об Ольге, я этого не вынесу!» – и тут же забыл о ней. Однако Ольга сама напомнила ему о себе: узнав, что Судейкин «женился вторично», не будучи официально разведен с нею, она пригрозила, что разоблачит его как двоеженца. Скандал удалось предотвратить только благодаря вмешательству Сорина, сумевшего как-то успокоить глубоко обиженную Ольгу. Через некоторое время супруги получили официальный развод.

С этого момента мужчины были словно вычеркнуты из жизни Ольги Афанасьевны. Их место заняли птицы, ставшие таким же неотъемлемым атрибутом ее жизни, как прежде были романы и ночные кутежи в «Собаке». Началось все с того, что Тамара Персиц, уезжая, оставила Олечке клетку с птицами. Потом ей подарили еще нескольких, стая росла, и постепенно Ольга оказалась в обществе нескольких десятков разнообразных птиц. В ее квартире у площади Ворот Сен-Клу одновременно жили до сотни птиц, которых хозяйка пускала свободно летать по двум крохотным комнатам ее скромной квартирки на восьмом этаже. «Люди больше во мне не нуждаются, поэтому я занимаюсь птицами», – говорила она. Все деньги, которые ей удавалось заработать, – а жила она в основном тем, что продавала вывезенные из России куклы или изготовленные на заказ вышивки, – она тратила на птиц. Жители ее квартала звали ее «La Dame aux oiseaux» – «Дама с птицами».

В своих птицах Ольга нашла и друзей, и необходимую ей, как воздух, любовь, и спасение от одиночества. Они стали главным в ее жизни. Именно из-за птиц Ольга перестала писать маслом: однажды, когда она рисовала, какой-то птенец уронил помет в ее палитру. Увидев в этом знак свыше, Ольга полностью перешла на «живопись иглой» – мозаичные вышитые картины, составленные из сотен разнообразнейших кусочков тканей.

Однажды, оставшись совершенно без денег, Ольга добралась через весь город к одному коллекционеру, чтобы предложить ему купить свою статуэтку – фигурку Богородицы. Она загадала, что, если продажа состоится, она посвятит свое искусство Богородице и впредь будет работать только над религиозными сюжетами. Статуэтку купили; Ольга сдержала слово. Она все реже и реже обращалась к светским сюжетам – только по особым поводам. Например, Савелий Сорин заказал ей вышить на диванной подушке недавно законченный им портрет герцогини Йоркской – будущей королевы Елизаветы II. Подушка вышла настолько удачной, что Сорин предложил Ольге выполнять подобные подушки-портреты на заказ для богатых американцев. Но она отказалась…

Ольга не рассталась с птицами, даже когда началась Вторая мировая война. Она нуждалась настолько, что была вынуждена подбирать окурки с тротуара и огрызки из урн, но тратила все заработанные деньги на драгоценное зерно для своих любимцев. Умереть с голоду ей не давали ее друзья, делившиеся с нею последним, что у них было.

Здоровье Ольги стремительно ухудшалось. Еще в СССР у нее обнаружилось воспаление почек, ив 1941 году произошел серьезный рецидив. Только врачебное вмешательство спасло ей жизнь – правда, ненадолго.

Вернувшись из больницы, Ольга снова все свои силы отдавала птицам. «Я должна была бы делать добро людям, но я бедна, больна, и потому я забочусь о птицах», – говорила она, словно оправдываясь. Не желая оставлять своих птиц одних, она не уходила из дома во время налетов. Только однажды, в сентябре 1943 года, она спустилась в бомбоубежище с двумя птицами и недоконченной вышивкой. Счастливый случай – именно в этот день в ее дом попала бомба. Ольга в ужасе, каким-то чудом смогла подняться по разрушенной лестнице в развалины своей квартиры – там всюду лежали обугленные трупики ее птиц… Нескольким удалось выжить, и они сидели на ветках деревьев рядом с их бывшим домом. Она звала их, но птицы словно не слышали ее. Как потом говорила Ольга друзьям, птицы словно винили ее в том, что она бросила их…

Ольга Афанасьевна осталась в одном халате, который был на ней; все ее имущество погибло в разрушенном доме. На это она не обращала внимания. Но от удара, которым стала для нее гибель ее птиц, она так и не оправилась. После бомбежки она с тремя птицами (третьим стал подобранный на улице раненый голубь) скиталась по знакомым. Как жертве бомбежки ей выделили в мэрии мебель из необработанного дерева, которую Ольга расписала яркими цветочными узорами. Она снова пыталась, как могла, отстроить свою жизнь, но сил уже не было. Она простудилась, заболела бронхитом. Ольгу Афанасьевну привезли в больницу, где она целую ночь пролежала в нетопленой палате с настежь распахнутыми окнами, и утром сбежала домой. Через три дня ее устроили в госпиталь Бусико, где она пролежала несколько месяцев, стойко перенося страдания. Ее навещают многочисленные друзья, с которыми она говорит о Боге. 18 января 1945 года она видит во сне, что в ее палату прилетают все птицы, которых она держала у себя; через некоторое время они улетели, и только одна белая голубка осталась рядом, а потом, взлетев, разбилась об оконное стекло. Ольга решила, что видела во сне свою смерть…

Недаром в последние годы ее считали ясновидящей. Сразу после полуночи Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина скончалась.

Похоронили ее на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Гроб сопровождали всего четырнадцать человек – когда-то Ольга предсказала и это. Над ее могилой стоит белый мраморный крест, деньги на который дали Артур Лурье и Сергей Судейкин.

Теперь имя Ольги Глебовой-Судейкиной упоминают чаще всего в связи с Анной Ахматовой – как ее подругу, как персонаж ее «Поэмы без героя», забывая о реальной биографии ахматовской Путаницы-Психеи. Воспоминания о ней, написанные Артуром Лурье, практически неизвестны здесь, и имя ее все больше переходит из истории и памяти в литературу и предание. Предание о петербургской красавице, повелительнице кукол, фее птиц…

Ольга Глебова-Судейкина.