ДУЭЛЯНТ. ПРЕСТУПЛЕНИЕ И ПОКАЯНИЕ. Ольга Лунькова.

Его старший сын – Сергей Николаевич Мартынов – вспоминал, что «отец при жизни всегда находился под гнетом угрызений совести своей, терзавшей его воспоминаниями». Когда в ноябре 1869-го издатель «Русской старины» М. И. Семевский попросил Мартынова откровенно изложить на бумаге обстоятельства дуэли, того прошиб холодный пот: «Нет, нет, ни за что!» И все лишь потому, говорит, что «считает себя не вправе вымолвить хоть единое слово в осуждение Лермонтова и набросить малейшую тень на его память».

Однако уже через пару лет, в такой же, до духоты погожий, день 15 июля, вернувшись из церкви, Николай Мартынов вдруг взялся за перо. На чистом листе он размашисто начертал заголовок: «Моя исповедь». Дальше дело продвигалось с трудом: «Сегодня минуло ровно 30 лет, когда я стрелялся с Лермонтовым... Я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием... по поводу этого несчастного события». Он писал и перечеркивал, чувствуя, что не может сформулировать то, что действительно хотел бы сказать, комкал бумагу и начинал снова. В общем, «Исповедь» так и не состоялась. А еще через год, 15 июля, «отслужив панихиду по своем погибшем противнике», Мартынов, прогуливаясь с сыном по парку, вдруг разоткровенничался и в подробностях рассказал историю того злосчастного поединка, которую Сергей сразу же по возвращении домой по памяти записал.

Игуменья Дорофея Мартынова.


Маёшка и свирепый человек.

Какой-то непостижимый рок накрепко связал Лермонтова и Мартынова едва ли не с детства. Родились оба в октябре; правда, Михаил – в Москве в 1814-м, а Николай – в Нижнем Новгороде в 1815-м году. Дом его отца, статского советника Соломона Мартынова, считался одним из самых богатых в городе. Когда Мартынов-старший с семьей – женой и 8 детьми – решил переехать в Москву, он сделал на прощание широкий жест, передав свой особняк под городскую больницу. В Нижнем к Мартыновым относились с уважением, и не только за заслуги мецената Соломона Михайловича. Его родная сестра Дарья Михайловна, по мужу – Новикова, овдовев, приняла монашеский постриг с именем Дорофея и почти 20 лет была игуменьей местного Крестовоздвиженского монастыря. Рассказывают, что при жизни отца Серафима некоторые крестовоздвиженские монахини ездили поклониться ему в Саровскую обитель, и об игуменье Дорофее старец отзывался особо: «Я люблю вашу матушку и уважаю; она прекрасная, богоугодная подвижница и святой жизни». Его спрашивали: «Разве вы, батюшка, знаете ее?» – «Не видал, но знаю ее духом».
Игуменьи Дорофеи не стало, когда ее племянник Николай был еще безмятежным белокурым отроком. Детство его прошло в подмосковной усадьбе Иевлево-Знаменское, которая находилась по соседству с имением Столыпиных – Середниково, где юный Лермонтов отдыхал три лета подряд. Вероятно, именно в те годы произошло их первое знакомство.

Михаил Юрьевич Лермонтов.


В 18 лет Лермонтов стал курсантом Школы Гвардейских Подпрапорщиков и Кавалерийских Юнкеров, куда спустя год поступил и Николай Мартынов. Все время учебы они были постоянными партнерами по фехтованию.

Как вспоминал Николай Мартынов, поэт в то время походил на «великовозрастного барчука» и «ни дня он не прожил самостоятельно, все контролировала бабушка». Вслед за внуком она переехала из Москвы в Петербург и сняла квартиру в двух шагах от Школы. Каждый раз, когда Лермонтов собирался выйти из дома, она крестила его и читала молитву. Он, бывало, спешит на ученье или парад, опаздывает, а бабушка не отпускает его без благословения. По ее поручению Аким Шан-Гирей, троюродный брат Лермонтова, ежедневно приносил ему паштеты и конфеты, которых не было в казенном рационе Школы. Шан-Гирей вспоминал, что познакомился со многими товарищами Лермонтова, «между которыми были два брата Мартыновы, из коих меньшой (Николай – О.Л.) красивый и статный молодой человек». Этого «красивого и статного» за его едва ли не маниакальную страсть испытывать себя однокашники прозвали «свирепым человеком». А. Ф. Тиран объяснял так: «Бывало, явится кто из отпуска поздно ночью, приговаривая: ‟Ух, как холодно!” – ‟Очень холодно?” – спрашивает Мартынов. – ‟Ужасно”. И тогда Мартынов в одной рубашке идет на плац, потом, конечно, болен. Или говорят: ‟А здоров такой-то! Какая у него грудь славная”. – ‟Разве у меня не хороша?” – выскакивает вперед Мартынов. – ‟Все ж не так”, – говорят ему. – ‟Да ты попробуй, ты ударь меня по груди”. – Его и хватят так, что опять болен на целый месяц». Вот такой он был «свирепый», все хотел продемонстрировать, что не хуже других.

Лермонтова прозвали Маёшкой – М-r Mayeux, – что значит горбун-уродец, один из героев старого французского романа, похождения которого отображены в серии карикатур. Говоря понятным современному читателю языком – герой комиксов. Впоследствии под именем Маёшки Лермонтов описал себя в поэме «Монго».

Воспитанники Школы каждую среду выпускали рукописный журнал «Школьная Заря». Самое деятельное участие в нем принимали Маёшка, рисовавший карикатуры и писавший стихи, и «свирепый человек», отвечавший за прозу. Уже тогда Мартынов, отдавая должное таланту Лермонтова, говорил: «Если б он не был великим писателем, то легко мог бы сделаться первоклассным живописцем». Творчество сблизило их настолько, что, как известно из письма Е. Г. Быховец, Лермонтов рекомендовал ей Мартынова «как товарища и друга».

Однажды Лермонтов, упав с лошади, сломал ногу и оказался в госпитале. На следующий день после этого несчастного случая начальство, проверяя посты юнкеров, недосчиталось Мартынова. Его обнаружили у постели Лермонтова: нарушив дисциплину, «свирепый человек» прибежал навестить товарища, которого считал «добрым от природы», даже невзирая на то, что «все хорошие движения сердца… он старается так же тщательно в себе заглушать и скрывать, как другие скрывают свои гнусные пороки».

Гений и злодейство.

О характере Михаила Юрьевича Лермонтова в ту пору многие отзывались нелестно. «Лермонтов был дурной человек: никогда ни про кого не отзовется хорошо... Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и, бывало, ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит – свечку зажгу, не черт ли возле меня?» – вспоминал А.Ф. Тиран. «Лермонтов был ужасно самолюбив и до крайности бесился, когда его не приглашали на придворные балы...», – вспоминал Д.В. Стасов. Поэт А.Е. Баратынский резюмировал: «...человек, без сомнения, с большим талантом, но мне морально не понравился. Что-то нерадушное, московское». Но гению прощается все. Разве не так?

Мартынов вспоминал: «...Расскажу один случай, который происходил у меня на глазах, в нашей камере (комнате – О.Л.), с двумя вновь поступившими юнкерами в кавалергарды. Это были Эммануил Нарышкин (сын известной красавицы Марьи Антоновны) и Уваров. Оба были воспитаны за границей; Нарышкин по-русски почти вовсе не умел говорить, Уваров тоже весьма плохо изъяснялся. Нарышкина Лермонтов прозвал «французом» и не давал ему житья; Уварову также была дана какая-то особенная кличка, которой не припомню. Как наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя, и лошадь своею простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды. Лермонтов называл это «Нумидийским эскадроном». Выждав, когда обреченные жертвы заснут, по данному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного, и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы до ног и не имеющего под рукой белья для перемены».

Мартынов тогда оправдывал Лермонтова: «…Но зато сколько юмора, сколько остроумия было у него в разговоре, сколько сарказма в его язвительных насмешках». Знал бы он, что спустя всего несколько лет это остроумие его самого доведет до крайности.

Наталья Соломоновна Мартынова, сестра.


После Школы пути Лермонтова и Мартынова разошлись: Михаил отправился корнетом в гусарский полк, расквартированный в Царском Селе, а Николай – в кавалергарды. Но, бывая в Москве, Михаил Юрьевич обязательно навещал семейство Мартыновых. По свидетельству современников, влюбленный в сестру Николая – юную Натали, – он посвятил ей стихотворение «Коли поспорить нам придется». Но поэт был ветреником – влюблялся, расставался, – и мать семейства Мартыновых относилась к нему настороженно. В одном из писем она сообщала Николаю: «Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю, у него слишком злой язык, и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит и их... Слава Богу, он скоро уезжает, для меня его посещения неприятны».

Предстоящий отъезд, о котором сообщала мать Николаю Мартынову, – это первая ссылка поэта – наказание за нашумевшее стихотворение «На смерть Пушкина». Там же, в Пятигорске, в 1837-м году служил волонтером Мартынов. Из этой военной кампании он вернулся в родной полк кавалером ордена Анны 3-й степени с бантом.

Михаил Павлович Глебов.


«За стеной Кавказа».

Через несколько лет Лермонтов снова оказался на Кавказе, и снова в ссылке. На сей раз за дуэль. В феврале 1840-го в Петербурге на балу у графини Лаваль он поссорился с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. Тот, говорят, оскорбился эпиграммой, которая, как позже выяснилось, посвящалась другому человеку. Дуэль назначили на Чёрной речке, недалеко от того места, где Пушкин стрелялся с Дантесом. Но в этот раз ангел-хранитель уберег русского поэта от французской пули. После того как Барант промахнулся, а Лермонтов сознательно выстрелил в сторону, они помирились и разъехались. Но о поединке узнало начальство. Лермонтова арестовали и за «недонесение о дуэли» сослали на Кавказ. Узнав об этом, русский философ-богослов А.С. Хомяков пророчески заметил в письме поэту Н.М. Языкову: «Лермонтов отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с истинным талантом».

В то время Николай Мартынов, получивший уже звание майора, мечтал о генеральских погонах. Но в феврале 1841-го, уличенный в карточном шулерстве, вынужденно подал в отставку «по семейным обстоятельствам». В апреле он приехал в Пятигорск «для пользования водами» и поселился в надворном флигеле генерала Верзилина, где уже квартировали друзья Лермонтова – М. П. Глебов и герой войны 1812 года генерал Н.П. Раевский.

Николай Мартынов в черкеске.


По воспоминаниям Раевского, Мартынов вызывающе-щегольски одевался, брил по-черкесски голову и носил за поясом длинный кинжал. Лермонтов, приехавший в Пятигорск позже Мартынова, счел вид своего давнего приятеля комичным и принялся подшучивать над ним: то карикатуру нарисует неприличную, то эпиграмму сочинит, вроде: «Скинь бешмет свой, друг Мартыш» и «Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон».

Мартынов в долгу не оставался, отвечал Лермонтову эпиграммами собственного сочинения. Но куда там! О его поэтических опытах современники отзывались нелестно, открыто называли «графоманом» и «бездарным рифмоплетом». Мартынова действительно нечасто посещала муза. Главное его сочинение – поэма «Герзель-аул» – документально точное описание июньского похода в Чечню. Поскольку лермонтовский «Валерик» создан на материале той же военной кампании, Мартынова обвинили в плагиате. Правда, шли эти обвинения не от Лермонтова.

Эмилия Клингенберг ( в замужестве Шан-Гирей).


Так, или иначе, Кавказ явно вдохновлял обоих. «Время проводили мы весело: пикники в Шотландке (Шотландская колония недалеко от Пятигорска – О.Л.), балы, рауты, кавалькады, охоты сменялись ежедневно, – рассказывал Николай Мартынов. – Из барышень особенно привлекали на себя внимание наши девицы Верзилины, дочери Пятигорского коменданта, генерала Верзилина. Между ними особенно отличалась своею красотой и остроумием Эмилия Александровна, которая несколько увлеклась мною, но за которою ухаживали все, в том числе и Лермонтов».

Сестры Аграфена и Надежда Верзилины.


Тайна.

До сих пор точно не известна причина дуэли. Одна из версий – ссора во время бала у Верзилиных. Эмилия Клингенберг (в замужестве Шан-Гирей) вспоминала: «Я танцевала с Лермонтовым. К нам присоединился молодой человек, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем наперебой острить свой язык. ...Вот тут увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл кн. Трубецкой. Лермонтов начал острить на его счет, называя его горцем с большим кинжалом. Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово ‟кинжал” раздалось по всей зале. Мартынов ...сказал Лермонтову: ‟Сколько раз просил я вас оставить свои шутки”, – отвернулся и отошел прочь. На мое замечание: ‟Язык враг мой” – М. Ю. отвечал спокойно: ‟Это ничего, завтра мы опять будем друзьями”. Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора».

Пятигорск. 1840 г.


Еще одна версия – провокация. Как считал первый биограф Лермонтова П. А. Висковатов: «Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей». Говорили, что дуэль спровоцировали некие влиятельные люди из Петербурга и что в пандан с Мартыновым стрелял некий снайпер.

Некоторые современники Лермонтова считали, что он «непременно должен был кончить трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его». За год до роковой дуэли Лермонтов будто играл со смертью, подмигивая ей, костлявой: «Не все ли равно – умереть с свинцом в сердце или от медленной агонии старости?» – с явной бравадой философствовал он в письме к М.А. Лопухиной.

«Мальчишки, мальчишки, что вы наделали...»

Всю оставшуюся жизнь Мартынов считал, что если б поэт извинился перед ним или «попросту протянул руку», до поединка бы не дошло. Слишком поздно он узнал, что Лермонтов говорил своему секунданту Васильчикову: «Я сознаю себя настолько виноватым перед Мартыновым, что чувствую, рука моя на него не поднимется». Н.П. Раевский вспоминал, что, собираясь на дуэль, Лермонтов несколько раз повторил, что «целить не будет, на воздух выстрелит, как и с Барантом».
15 июля 1841 года, в нескольких верстах от Пятигорска, у подножия горы Машук сошлись поручик Тенгинского пехотного полка Михаил Лермонтов и отставной майор Николай Мартынов. По существующим тогда в России правилам дуэли тот, кто сделал вызов, не имел права стрелять в воздух, так как тогда поединок считался бы недействительным, фарсом. А если б Мартынов умышленно целился мимо, его сочли бы трусом. Но факт – вещь упрямая: Мартынов направил пистолет в сторону Лермонтова и спустил курок. Раскат грома и выстрел разорвали тишину одновременно. Лермонтов упал, и тут же полил дождь. Глебов подбежал к поэту первым и услышал его слова: «Миша, умираю». Следом, как рассказывал Раевский, подошел Мартынов, «земно поклонился» и сказал: «Прости меня, Михаил Юрьевич». Мартынов позже признался, что не хотел убивать и даже не целился. Однако пуля, выпущенная из его пистолета, прошла навылет, пробив сердце и легкое. Оставив умирающего Лермонтова с Глебовым под проливным дождем, Мартынов и Васильчиков верхом поскакали в город: Васильчиков искал доктора и повозку, а Мартынов, «никому ни слова не сказав, темнее ночи, к себе в комнату прошел, а после прямо отправился к коменданту Ильяшенко» объявить о дуэли.

Вечером, когда привезли тело Лермонтова, секунданты, следом за Мартыновым, пришли сдаваться коменданту. Увидев их, старик Ильяшенко схватился за голову: «Мальчишки, мальчишки, что вы наделали, кого вы убили», – и заплакал. Лермонтову в ту пору было 26 лет, Глебову – 23 года, Васильчикову – 24, Мартынову – 25 лет.

Мартынова сразу арестовали и отвели в маленькую камеру пятигорской тюрьмы, где уже томились двое арестантов, один из которых все время читал Псалтирь, а другой – страшно ругался.

Погиб поэт...

Дуэль – неслыханная вещь для провинциального тихого Пятигорска. Все были потрясены и из любопытства ходили смотреть на убитого поэта. Возле гроба переговаривались шепотом, будто боялись громкими словами разбудить его. «На бульваре и музыка два дня не играла», – вспоминала Эмилия Шан-Гирей.

Елизавета Алексеевна Арсеньева.


Лермонтова решили проводить по-христиански. «Бабушка поэта, Елизавета Алексеевна Арсеньева, женщина очень богомольная и никогда бы не утешилась, если б ее внука похоронили не по церковным установлениям», – рассказывал Н. П. Раевский, занимавшийся организацией похорон. Однако не все складывалось гладко. Священник единственной тогда в Пятигорске православной церковки заявил, что, по одной из глав Стоглава, дуэлисты причтены к самоубийцам, и потому Михаилу Юрьевичу заупокойной службы не полагается, и вообще хоронить его следует вне кладбища. «Мы стали было уверять его, что архиерей не узнает... – вспоминал Н.П. Раевский, – он вроде согласился, однако к началу похорон не пришел. Народу – море целое. Все ждут, а священника все нет. Как быть? Вдруг из публики католический ксендз, спасибо ему, вызвался. – ‟Он боится, – говорит, – а я не боюсь, и понимаю, что такого человека как собаку не хоронят. Давайте-ка я литию и панихиду отслужу”. – Мы к этому были привычны, так как в поход с нами ходили по очереди то католический, то православный священник, поэтому с радостию согласились. Когда он отслужил, то и лютеранский священник, тут бывший, гроб благословил, речь сказал и по-своему стал служить. ...А когда православный батюшка пришел, и, узнавши, что священнослужители других вероисповеданий служили прежде него, отказался служить, так как нашел, что этого довольно. Насилу мы его убедили, что на похоронах человека греко-российского вероисповедания полагается и служение православное».

Через несколько месяцев бабушка поэта добилась от Императора Николая 1 разрешения перезахоронить тело внука в Тарханах. В свинцовом и засмоленном гробу Лермонтова привезли в родовую усадьбу. На пасхальной неделе гроб на двое суток установили для прощания в церкви Михаила Архистратига, а 23 апреля Лермонтова похоронили в фамильной часовне-усыпальнице, рядом с могилами деда и матери.

Николай Соломонович Мартынов.



Киевский пленник.

По приговору военного суда Николая Мартынова отправили в Киев: три месяца он провел на крепостной гауптвахте, а потом Киевская духовная консистория определила ему 15 лет церковного покаяния.

Мартынов поселился в одном из флигелей лавры. Ежедневно он делал определенное количество земных поклонов и читал молитвы. В остальное время гулял по парку. Казалось, весь гнев, накопившийся в светском обществе по отношению к Дантесу, перенесся теперь на Мартынова. Прохожие без стеснения показывали на него пальцем: «Убийца!», а один студент, говорят, подошел и плюнул в лицо. Горожане, ставшие свидетелями этой сцены, аплодировали. Мартынов молча стерпел. «Как поэт Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек он был мелочен и несносен. Эти недостатки и признак безрассудного упорства в них были причиною смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердечного, которого Лермонтов довел своими насмешками и даже клеветами почти до сумасшествия. Мартынов, которого я хорошо знал, до конца своей жизни мучился и страдал оттого, что был виновником смерти Лермонтова», – считал журналист и издатель И. А. Арсеньев.

Однажды, после обедни в церкви Киево-Печерской лавры, митрополит Филарет вышел с крестом, к которому все стали прикладываться. Мартынов, перед тем разговаривавший с дамами, подошел за ними к кресту и, наскоро проделав подобие крестного знамения, хотел, в свою очередь, поцеловать его. «Не так», – громко заметил ему митрополит. Мартынов сконфузился, правильно, но наспех перекрестился и снова наклонился к кресту. «Не так! – снова сказал митрополит и прибавил: – Спаситель заповедал нам креститься таким образом: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь». При этом митрополит истово осенил себя крестным знамением. Мартынов, подражая ему, так же истово прочел молитву и перекрестился. Митрополит, глубоко вздохнув, сказал: «Так» – и разрешил поцеловать крест. «Об этом случае долго шумел в то время весь город», – вспоминал А. Маркевич.

Когда Мартынов познакомился с дочерью предводителя киевского дворянства Софьей Проскур-Сущанской, она была замужем. Роман с отставным майором, изгоем светского общества, в пух и в прах разнес ее семейное гнездышко. Но, получив развод, Софья не могла тут же отправиться под венец с Мартыновым, поскольку у него не закончилось еще покаяние. Чтобы избавить возлюбленную от двусмысленного положения, Николай обратился в Синод с просьбой сократить срок епитимии. И срок был сокращен до 7 лет. А в 1846-м году митрополит Киевский Филарет разрешил Мартынову приобщиться Святых Тайн и постановил «освободить, как принесшего достойные плоды покаяния, от дальнейшей публичной епитимьи, с предоставлением собственной его совести приносить и за сим чистосердечное пред Богом раскаяние в учиненном им преступлении».

Стерли с лица.

Обвенчавшись, супруги переехали в московский дом Мартыновых в Леонтьевском переулке, № 13. Мраморные ступеньки тех лестниц еще помнили звук шагов Лермонтова... Кстати, до сего дня мартыновский дом не дожил – в 2003-м его исключили из списка «вновь выявленных объектов культурного наследия» и стерли с лица Москвы, возведя на его месте элитную многоэтажку с подземной парковкой.

Семья Мартыновых постепенно разрослась: Софья родила 11 детей. Почтенный отец семейства Николай Соломонович, завсегдатай московских клубов, одно время увлекся спиритизмом и пытался вызвать дух Лермонтова, чтобы извиниться. Но тот не пришел. Говорят, что однажды Мартынов побывал на могиле поэта в Тарханах. Инкогнито, разумеется. Писатель и адвокат К. А. Бороздин, знавший Мартынова в то время, вспоминал: «Он набожен и не перестает молиться о душе погибшего от руки его поэта».

Из Москвы Мартыновы переселились в свое родовое имение Иевлево-Знаменское. Местные жители называли его по фамилии хозяев – Мартыново. Церковь Знамения Божьей Матери, стоявшая в усадьбе, славилась в округе необыкновенной красотой. В 1830-м году Соломон Мартынов, отец Николая, перестроил ее в стиле ампир, а рядом возвел трапезную и двухъярусную колокольню.

Николай Соломонович Мартынов умер в 60 лет. Он завещал похоронить себя в Знаменском, но не в фамильном склепе, а в отдельной могиле, и не ставить на ней надгробие, и вообще не делать никаких надписей, чтобы память о нем исчезла. Но, вопреки воле покойного, родные похоронили его в фамильном склепе.

После революционного переворота 1917 года в усадьбе сначала находился Дом отдыха, а затем – колония беспризорников. Узнав, что в склепе похоронен Николай Мартынов, убивший на дуэли Лермонтова, колонисты разорили склеп и останки Мартыновых утопили в ближайшем пруду. Так окончательно исчезли с лица земли останки, которые напоминали бы о «незначительном человеке, довольно беззлобном и довольно бесталанном, который имел несчастье лишить Россию ее поэта, лучшего после Пушкина».