Подземный переход на Будённовском. Город Ростов-на-Дону.

КАК ДЕД ЩУКАРЬ БЫЛ ПОВАРОМ (ИЗ РОМАНА ШОЛОХОВА "ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА").


Котёл быстренько опорожнили. Самые проворные уже начали доставать со дна гущу и куски мяса. В этот-то момент и случилось то, что навек испортило поварскую карьеру Щукаря... Любишкин вытащил кусочек мясца, понёс его было ко рту, но вдруг отшатнулся и побледнел.


– Это что же такое? – зловеще спросил он у Щукаря, поднимая кончиками пальцев кусок белого разваренного мяса.


– Должно, крылушко, – спокойно ответил дед Щукарь.


Лицо Любишкина медленно наливалось синеватым румянцем страшного гнева.


– Кры-луш-ко?.. А ну, гляди сюда, каш-ше-варррр! – зарычал он.


– Ох, милушки мои! – ахнула одна из баб. – Да на ней когти!..


– Повылазило тебе, окаянная! – обрушился на бабу Щукарь. - Откуда на крыле когти? Ты под юбкой на себе их поищи!


Он кинул на разостланное ряднище ложку, всмотрелся: в подрагивающей руке Любишкина болталась хрупкая косточка, оперённая на конце перепонками и крохотными коготками...


– Братцы! – воскликнул потрясённый Аким Бесхлебнов. – А ить мы лягушку съели!..


Вот тут-то и началось смятение чувств: одна из брезгливых бабёнок со стоном вскочила и, зажимая ладонями рот, скрылась за полевой будкой.


Кондрат Майданников, глянув на вылупленные в величайшем изумлении глаза деда Щукаря, упал на спину, покатываясь со смеху, насилу выкрикнул: "Ой, бабочки! Оскоромилися вы!" Казаки, отличавшиеся меньшей брезгливостью, поддержали его: "Не видать вам теперича причастия!" – в притворном ужасе закричал Куженков. Но Аким Бесхлебнов, возмущённый смехом, свирепо заорал:"Какой тут могет быть смех?! Бить Щукарячью породу!.."


– Откель могла лягушка в котёл попасть? – допытывался Любишкин.


– Да ить он воду в пруду черпал, значит, не доглядел.


– Сукин сын! Нутрец седой!.. Чем же ты нас накормил?! – взвизгнула Аниська, сноха Донецковых, и с подвывом заголосила:
– Ить я зараз в тягостях! А ежели вот скину через тебя, подлюшного?..


Да с тем как шарахнет в деда Щукаря кашей из своей миски!


Поднялся великий шум. Бабы дружно тянулись руками к Щукаревой бороде, невзирая на то, что растерявшийся и перепуганный Щукарь упорно выкрикивал:


– Охолоньте трошки! Это не лягушка! Истинный Христос, не лягушка!


– А что же это? – наседала Аниська Донецкова, страшная в своей злобе.


– Это одна видимость вам! Это вам видение! – пробовал схитрить Щукарь.


Но обглодать косточку "видимости", предложенную ему Любишкиным, категорически отказался. Быть может, на том дело и кончилось бы, если бы вконец разозлённый бабами Щукарь не крикнул:


– Мокрохвостые! Сатаны в юбках! До морды тянетесь, а того не понимаете, что это не простая лягушка, а вустрица!


– Кто-о-о-о?! – изумились бабы.


– Вустрица, русским языком вам говорю! Лягушка – мразь, а в вустрице благородные кровя! Мой родный кум при старом прижиме у самого генерала Филимонова в денщиках служил и рассказывал, что генерал их даже натощак сотнями заглатывал! Ел прямо на кореню! Вустрица ишо из ракушки не вылупится, а он уж её оттель вилочкой позывает. Проткнёт насквозь и – ваших нету! Она жалобно пишшит, а он, знай, её в горловину пропихивает. А почему вы знаете, может она, эта хреновина, вустричной породы? Генералы одобряли, и я, может, нарошно для навару вам, дуракам, положил её, для скусу...


Тут уж Любишкин не выдержал: ухватив в руку медный половник, он привстал, гаркнул во всю глотку:


– Генералы? Для навару!.. Я красный партизан, а ты меня лягушатиной, как какого-нибудь с... генерала... кормить?!


Щукарю показалось, что в руках у Любишкина нож, и он со всех ног, не оглядываясь, кинулся бежать...